С т а р ш е е  п о к о л е н и е   у х о д ит.   П о е з д ка  в  С у х у м и.

 

В начале 50-ых годов один за другим умирают представители старшего поколения. Первым умер дед - в 1948г., в 1951-ом у бабы Лены обнаружили рак, сделали операцию, но осенью она скончалась. Через два года умерла и бабушка Евгения Наумовна, тоже от рака.

Во время болезни бабы Лены мама попросила папу взять меня с собой в Сухуми, где он строил свою знаменитую гидроакустическую станцию. Мне уже было 12 лет, но я никогда не расставалась с мамой больше, чем на три дня и  ужасно не хотела ехать. Но ничего не поделаешь - мама должна была ухаживать за бабой Леной, и я поехала с папой.

  Первые две недели были ужасными. Папа целый день работал в лаборатории, а я целый день ревела и писала маме душераздирающие письма. Папа просто не знал, что со мной делать, хотя и очень старался - ведь я никогда не оставалась с ним один на один. Дома читали мои письма, и бабушка Евгения Наумовна уже склонялась к тому, чтобы мама поехала в Сухуми и меня забрала. Но мама проявила твердость: “Ей пора становиться самостоятельной, а здесь некому будет с ней возиться”. Она писала мне каждый день подбадривающие письма, а я их читала, обливаясь слезами.

Однако через пару недель все оказалось не так уж плохо. Жили мы возле маяка, на окраине Сухуми, через много лет мы там жили и с Васькой. Я часто заходила в лабораторию и, если позволяли, крутила ручки у звукового генератора, стараясь извлечь разные мелодии. Лаборатория помещалась в небольшом сарайчике. Вокруг росли кактусы-опунции. украшенные большими желтыми цветами, а на территория станции кое-где торчали кустики фейхоа, акации и мимозы, дававшие прозрачную тень. Некоторые виды акации очень красиво цвели - каждый цветок был. как пушистая кисточка бледно-розовых тычинок. Станцию окружал забор, на входе у шлагбаума стояд матрос довольно грозного вида, но я была “своя” и проходила беспрепятственно. Матросы жили в большой палатке, и отношения у нас были самые дружеские. Однажды в эту палатку залетела огромная бабочка-бражник, сначала все приняли ее за птицу. Ее долго ловили, и потом она украсила мою коллекцию. Была она величиной с ладонь, светлосерая, с коричневатыми глазками и толстым мохнатым брюшком.

Папа старался меня развлекать, как мог. Он даже взял меня с собой на военный корабль, где я ничего не запомнила, кроме крутых трапов. Но зато подъем на маяк я помню очень хорошо. Станция, собственно, находилась на территории маяка, но, конечно, на верхушку маяка никого не пускали. Мы с папой вошли в небольшую дверцу в основании башни. Внутри башня была совершенно пустая, наверх, не прикасаясь к стенам, шла прозрачная винтовая железная лесенка, кое-где даже без поручней. Хорошо, я тогда высоты совершенно не боялась, о папе и говорить нечего - он мог сделать стойку на перилах балкона шестого этажа. Маяк был высокий - метров 25. Мы вышли на верхнюю площадку, и я увидела огромные электрические лампы, почти с меня ростом, и полированные зеркала. А вокруг маяка - море, и внизу наша маленькая станция. Я была в полном восторге, особенно когда включили моторы и всю систему специально для меня слегка повращали.

Постепенно я перезнакомилась со всеми членами экспедиции, кое-кого я уже знала по Симеизу, например, Надежду Сергеевну Агееву и  Валентину Ивановну Васильеву, с которой я последнее время снова была в большой дружбе (она умерла в 2003 году). Были там и молодые акустики: аспирант Леонид Лямшев и Элла Соседова. Был еще очень веселый молодой инженер Игорь Жуков и другие симпатичные люди. Наша столовая была чем-то вроде кают-компании. На обед папа всегда привозил из Сухуми несколько бутылок “Хванчкары”, так что настроение было всегда приподнятое. Я тоже пила “Хванчкару”, как сок, и в первый раз основательно надралась, что мне очень не понравилось - зато получила боевое крещение. Вечерами все собирались на теннисном корте, где папа блистал своими подачами и драйвами. У меня тоже была легкая ракетка, и я начала играть не хуже многих других.

Позже приехала еще одна сотрудница с дочкой Мариной, с которой мы довольно быстро подружились. Марина зачитывалась книгой Немировича-Данченко про каких-то горцев и все время выписывала оттуда цитаты в записную книжку, например: “Ты молод, но, как орленок, смело смотришь на солнце, и блеск его не ослепляет твоих очей”. Шикарно! Кроме расхожих высказываний о том, что в человеке все должно быть прекрасно, и прожить надо так, чтобы, там, например, было неведомо чье изречение: “Умри, но не давай поцелуя без любви”. Интересно,кому она предназначалась, холостому мужчине или замужней женщине. Я, разумеется, собезьянничала и тоже завела себе записную книжку, куда потом записывала всякие высказывания учителей, друзей и знакомых.

Самое прекрасное воспоминание этого лета - поездка на озеро Рица. Позже я много раз там бывала в горных походах, но в 60-ые годы Рица уже стала перевалочным пунктом с шашлыками, автобусами и туристами. А в 1951 году на Рицу еще никто не ездил,  потому что на берегу стояла правительственная дача, и папа, по-видимому, получил специальное разрешение. Мы поехали на грузовике всей командой, включая и детей. Первая остановка была на Пицундском мысу среди реликтовой сосновой рощи, вторая - у маленького Голубого озера - вода его даже в стакане на гранях отливала голубым. К вечеру по узкому ущелью, где рядом с дорогой с грохотом мчалась бирюзовая река Бзыбь, мы доехали до Рицы - огромного зеленого озера в кудрявых гористых берегах. Мы с папой разместились в гостиничном номере - его терраса нависала над водой, другие  заночевали в спальных мешках в грузовике. Ночью было холодно, и вода была холоднущая, так что утром купался только один папа. Мы прогулялись по берегу и полюбовались утренней Рицей. Дача на другом берегу безмолвствовала, ни одного человека не было видно. Потом мы сели на машину и покатили еще выше - в горы, на нарзанные источники. Там под деревьями был устроен пикник - шашлыки, зелень, вино и лаваш. Автомобильная дорога кончилась, и мы, поднимаясь пешком, дошли до альпийских лугов и первых снежников. Меня поразили размеры обыкновенных цветов - луговые васильки там были, как огромные гвоздики, клевер с мой кулак, а незабудки величиной с двухкопеечную монету. Мы устроили небольшой бой снежками, попали в грозу и под проливным дождем спустились обратно к Рице.

Уезжая из Сухуми, я потребовала от папы пополнить мою коллекцию домашних растений. Пришлось купить открытый ящик с ручкой, в каких слесари носят свои инструменты, и усадить туда банан, олеандр и камелию. В самолет все же нас пустили, хоть и косились на мой ботанический сад.

 

Когда мы приехали, баба Лена уже не вставала, и мама повезла меня в больницу попрощаться. Бабушка лежала исхудавшая - одни огромные серые глаза - но улыбалась и даже шутила. Правда потом быстро устала, и мама меня увела. Умерла баба Лена 30-ого сентября - в день маминых именин, до которых так хотела дожить.

Прощалась с ней вся музыкальная Москва. Играли  Рихтер и Юдина, пела Нина Львовна Дорлиак, квартет имени Бетховена играл 2-ую часть квартета Чайковского (“Сидел Ваня на диване”), выступало множество музыкантов. Памятник бабы Лены стоит в крематории на Донском, сразу за Вечным огнем, она теперь там вместе со своими дорогими дочками. Кругом - прекрасная компания: семейство Власовых - старшее, среднее и младшее (Алешка и ее сводный брат Алька) поколения, чуть подальше - Каменцевы: дядя Саша и дядя Толя (бабушкины братья), тетя Люлю и тетя Галя с мужем Иннокентием Васильевичем, дядя Володя Сиручек - все свои. И всех осеняет дикая яблоня, посаженная когда-то Алешкой.

Чем дальше я ухожу от бабушки, тем чаще я о ней думаю, вижу ее ясные, серые, широко расставленные глаза, нежную улыбку, впадинки на щеках. Играя на рояле, я всегда стараюсь угадать, как бы она это сыграла, услышать через разделяющее нас пятидесятилетие ее поющее фортепиано, ее неповторимые жемчужные пассажи. Многие спрашивают меня, почему она не уехала за границу, как другие. Тут, на мой взгляд, есть целый ряд причин. Наши великие музыканты - Шаляпин, Рахманинов - были уже достаточно известны за границей и до революции много концертировали, в то время как их жены и дети оставались дома. Бабушке в 1900 году исполнилось всего 18 лет, в 1903 году она вышла замуж, родила дочек и, хотя муж старался ей во всем помогать, она не считала для себя возможным покинуть семью, гастролируя несколько месяцев за границей. Она даже из Москвы почти никогда не уезжала на гастроли.  Почему они не уехали в двадцатых годах?  По-видимому, не было ни особых сбережений, ни близких знакомых за границей, а без этого там устроиться, особенно  женщине, было просто невозможно. Кроме того, многие ближайшие друзья Бекманов - Гнесины, Власовы, Вильямсы, Нежданова, Игумнов, Гольденвейзер - никуда не уехали. Во время революции наша семья пострадала меньше других (если не считать чудовищного “уплотнения”), т.к. они не имели ни земли, ни поместий, ни фабрик, и всю жизнь трудились. Как мне кажется, дед и бабушка были большими оптимистами и верили, что дело народного просвещения, которое они начинали когда-то с бесплатных концертов в Петровской академии, будет шириться и развиваться. Отчасти так и было, хотя в России всегда одной рукой лечат, а другой калечат.

            По-настоящему    бабушкина    концертная  деятельность  развернулась  только   в

10-ых годах уже прошлого века, тогда она имела свою небольшую фортепианную школу и преподавала у Гнесиных. Она стала хорошо зарабатывать, красиво одеваться. Вот и Василий Ильич Сафонов предложил ехать за границу на гастроли - он сам собирался дирижировать ее концертами, и девочки стали постарше... Но тут заболевает свекровь, ее лечат в Германии радием - наверное, бешеных денег стоило! Ну, а потом война, революция, изоляция, снова война, тяжелые болезни... Но я думаю, что доживи бабушка до 1958 года. она бы обязательно сидела на почетном месте в жюри 1-ого конкурса имени Чайковского рядом с Маргаритой Лонг, Григорием Пятигорским и бельгийской королевой.

 

Я   х о ч у   с т а т ь    б и о л о г о м.  М о и    ж и в о т н ы е. Б и о с т а н ц и я.

К р у ж о к П П С. С е с т р ы    Б е л к и н ы. Д н е в н и к  7 - о г о    к л а с с а.

С о р т а в а л а. М у з ы к а л ь н ы е в о п р о с ы

 

Маришка пошла по музыкальной стезе, и, окончив десятилетку, поступила сначала в Гнесинское училище, а потом в Консерваторию, как и все наши папы и мамы. Она училась на композиторском отделении у Д.Д.Кабалевского. Алешка стала геологом, как и ее отец, а меня с пятого класса тянуло в биологию. У нас были прекрасные учителя биологии, они много возились со всякими кружками, гербариями, цветами и пришкольным участком.  Мы все время что-то сажали, опыляли и прививали. Учились мы, правда, по Т.Д.Лысенко и О.Б.Лепешинской и свято верили. что пшеницу можно превратить в рожь, из яичного белка сделать хламидомонаду и что генетика - буржуазная наука, запрещенная сессией ВАСХНИЛ. Но биология была интересной - во всем, кроме резания лягушек.

Интересной была и методика преподавания. Так, чтобы хорошенько запомнить малые и большие круги кровообращения, каждая ученица должна была их слепить из пластилина - сердце, артерии, капилляры и т.д. Кусочки пластилина для кровеносных сосудов раскатывались в трубочки нужного диаметра, потом все это прилеплялось на картон. Этих кругов кровообращения мы делали в течение всего курса зоологии пять штук - для рыб, земноводных, пресмыкающихся, птиц и млекопитающих. Адова работа (и для учителя тоже), если учесть, что во всех классах было человек 150-200. У нас это называлось “крутить капилляры”; мы соревновались, чьи капилляры тоньше и их сеть гуще. Побеждала всегда аккуратная Алька Трусова, кстати, она потом закончила биофак МГУ и долго там работала.

У нас дома водились кое-какие животные, например, Марианна была любительницей кошек. Мы с ней вдвоем всегда мыли этих кошек и завязывали по горло в мешок с пиретрумом - от блох. Кошки были разнообразные, каждая со своим характером. Серо-полосатый котище Кадрусс вечно таскал еду со стола и даже со сковородок, хотя у него стояла полная миска. Следующая безымянная кошка облюбовала наш диванчик красного дерева для своих нужд. Каждый раз она долго караулила под дверью, и как только дверь забывали прикрыть, немедленно прокрадывалась в нашу комнату, мочила диванчик и опрометью неслась обратно. Сколько мама переменила диванных чехлов - они просто разлезались от стирки! Были и другие, более экзотические животные. Как-то папа мне привез из Владивостока двух крабов и актинию - они жили в аквариумах с морской водой, которую брали в Институте океанографии. Крабы регулярно меняли свои шкурки. Актинию я кормила крохотными кусочками мяса - она сразу сжимала свои щупальца и часа три переваривала, потом выбрасывала отходы и снова “распускалась”.

В 5-ом классе мы с девочками из школьного биокружка по совету нашего биолога Таисии Семеновны стали ездить на московскую биостанцию. Ехали после второй смены, на 28-ом трамвае, наверное, не меньше часа к черту на кулички (по теперешним меркам и вовсе в центр - куда-то на Шмидтовский проезд), возвращались к 12 ночи. Мама меня отпускала и никогда не встречала, очевидно, для таких пигалиц опасности большой на улицах не было. Гораздо страшнее оказалась разразившаяся в Москве эпидемия бешенства. У многих наших знакомых, например, у Хачатурянов, пристрелили собак. Мы продолжали ездить на биостанцию. Я там ухаживала за совенком. Это была довольно спокойная птичка, мягкая, пушистая, состоящая из одних перьев, а тельце было, как у воробья; она сидела у меня на плече, пока я чистила клетку. Еще мы ухаживали за кроликами и играли с местной дворовой собачонкой. В один прекрасный день собачка исчезла, оказывается, ее тоже пристрелили. Узнав об этом, мама страшно перепугалась, поехала на биостанцию и устроила разнос директору. Санэпидстанция потребовала собачью голову для анализа. Директору не хотелось возиться с собачьей головой, и он утверждал, что собака была совершенно здорова, и ее уничтожили чисто профилактически. В результате  всем юным биологам вкатили по 60 уколов от бешенства и запретили полгода пить спиртное, а я, надо сказать, уже почувствовала вкус к хорошему вину.

Больше я на биостанцию не ездила, но в 6-ом и 7-ом классах посещала общемосковский биокружок под руководством профессора Петра Петровича Смолина, или, как все его называли, ППС. Через этот кружок прошло много известных биологов, да и физиков тоже. ППС был удивительным человеком, настоящим энтузиастом, о животных и растениях нашей страны знал все и старался привить нам любовь к природе. Вижу его редкую бородку, добрую улыбку, кепчонку с пуговкой, подпоясанный ватник и сапоги. В таком костюме он и на лекции ходил. Юные биологи его обожали и ревновали друг к другу. Занятия наши проходили два раза в неделю - один раз в здании Потемкинского института на Красносельской, другой раз - в Тимирязевском музее среди стеклянных витрин с чучелами обезьян, львов и жирафов. Между прочим, именно здесь происходит действие известного рязановского фильма “Гараж”. Нам читали лекции, и я помню одного серпентолога, который увлеченно рассказывал о змеях: “Змеи - это такие жизнерадостные, веселые, приятные существа!”  Бывали у нас и практические занятия с микроскопом или работа с чучелами по определителю.

Самым интересным в работе биокружка были, конечно, воскресные выезды на природу. Выезжали мы круглый год, облазили все ближайшее Подмосковье. ППС учил нас различать следы животных и птиц, определять деревья и кустарники не только по листьям, но и по и коре,  находить птичьи гнезда. Он рассказывал о лекарственных травах и стаях перелетных птиц, показывал барсучьи и лисьи норы, следы куницы и горностая, заячьи петли и беличьи запасы. Утопая в снегу, мы шастали по глухим оврага

м и буреломам в своих валенках, сооружали кормушки для животных и птиц, делали скворечники. После каждого выезда по очереди писали отчеты, которые подшивались в общую тетрадь - где были, что делали, каких животных  видели.

На кружок мы ездили с девочками из нашей школы - Аллой Валуевой и Наташей Мелкумовой. Хорошо помню один из весенних выездов втроем в Измайловский парк - ППС нам дал ответственное задание: собрать мышей и землероек из расставленных нашими кружковцами заранее мышеловок, чтобы накормить каких-то хищных птиц. Побродив часа три по мокрому лугу в поисках ловушек, мы набрали большой пакет дохлых мышей и с удовольствием демонстрировали их в метро - народ шарахался.

Конкурирующей организацией был КЮБЗ,  кружок юных биологов Зоопарка. У них, конечно, было больше возможностей общаться с животными, но зато мы видели зверей и птиц в естественной среде. Кюбзовцы очень задавались на ежегодных конференциях юных биологов, происходивших по традиции в День Птиц.

Летом наш кружок должен был ехать в Приокско-Террасский заповедник “от-гружать птенцов” для полезащитных лесонасаждений или, наоборот, для лесозащитных поленасаждений - я всегда путала. Мама очень смеялась по этому поводу: отгружать птенцов? вагонами? Я явилась на вокзал с огромным чемоданом, но поездку почему-то отложили, а потом и вовсе отменили. Затея была явно неудачная - птенцы бы не выдержали перевозки или передохли без корма. Эта идея, мне кажется, была спущена сверху.

 

В средних классах я подружилась с сестричками-близнецами Белкиными - Нелли и Эммой. Сначала они обе учились в нашем классе, но так болтали, что Эмку удалили в класс “Д”, а Нелька осталась. Они были маленькими, плотненькими, мелко-кудрявыми и очень подходили к своей фамилии. Нельку я очень любила - она была добродушная, открытая, с легким юмором, Ей никогда не приходило в голову шептаться и сплетничать, что  я ненавижу в девчонках, и мы с ней ни разу не поссорились. Я часто бывала у них дома  и видела удивительное сочетание прекрасного воспитания и вопиющей бедности. Отец Белкиных погиб на фронте, жили они все в одной комнате, мать клеила на фабрике какие-то коробки, был еще старший брат Алик. Как они любили друг друга, как нежно относились к старенькой бабушке! Алик иногда сам варил обед и кормил сестер, гостей всегда приглашали к столу, и картошка казалась необыкновенно вкусной.  Алик пошел в электромеханический техникум, который специализировался по подъемным устройствам, туда же поступили через пять лет и сестры. Так что пути наши с Нелькой после 7-ого класса разошлись, но она часто приходила ко мне и была в курсе всех наших школьных дел, а я - в курсе ее техникумовских. Интересно, что у них в группе оказалась еще одна Неля Белкина. Потом моя “Белка” устроилась работать в какую-то лифтовую контору, и мы встречались реже, а в 1959 году она умерла от пустяковой операции - не выдержало сердце. Помню ужасное Востряковское кладбище с полуоблетевшими деревьями и могилами, окруженными, как в зверинце, решетками, помню растерянную Эмку, которая сказала мне: “Маме, конечно тяжело, но я-то потеряла половину себя”.

Но все это было значительно позже, а школе мы с Белкой были влюблены в нашу учительницу математики Анастасию Ефимовну, Настю, заступившую на место Александра Николаевича. Это была круглолицая, белозубая женщина с молодым лицом и шапкой рано поседевших волос  - говорили, что она тоже была на фронте. Математику она преподавала хорошо, голоса особо не повышала, но класс у нее ходил по струнке. Зато на немецком все ходили на голове. Учительницу звали Бальбина Моисеевна. Она была маленькая, грузная, с черными замученными глазами и всегда пыталась нас урезонить: “Ruhig bitte, бэз шума, бэз лишних разговоров!” Ничего не помогало,“Бальбину-дубину” класс не любил.

Мы с Нелькой готовили уроки всегда вместе, да и обедали часто у нас вместе. Когда было тепло, и часть рам в нашем эркере открывалась, мы устраивали нечто вроде балкона - подвигали стулья к окнам, клали вровень с подоконником чемоданы и занимались лежа, высунув головы  каждая в свое окно. Внизу проходили знакомые, и мы с ними разговаривали с шестого этажа через корабельный рупор.  Иногда мы пугали с помощью этого рупора прохожих, нашептывая им всякую ерунду - диаграмма направленности у рупора была очень острая, слышно было только в одной точке, и никто не догадывался взглянуть наверх.

С Нелькой я одно время в 7-ом классе снова начала вести дневник, заставляя ее писать под мою диктовку.

 

“28.04. Сегодня была ужасная история. Вчера Петрова забыла тетрадку по черчению, учительница вызвала ее и уже хотела ставить двойку, но Наташа Таранова подсунула ей свою тетрадку без подписи, и Петрушке поставили 4. А потом Наташку выгнали из класса за подсказку. Пришла Ант.Вас., стала разбираться, и Наташка наябедничала, что Петрова взяла у нее тетрадку без спроса. У Петровой взяли дневник и вызвали родителей. Сегодня Наташке объявили бойкот, и никто с ней не разговаривает. На физкультуре мы сочинили про нее частушки, и весь немецкий девочки их переписывали. После уроков мы поймали Таранову и хотели спеть частушку, но Наташка удрала в биологический кабинет, а потом в директорский. Некоторые девчонки предлагали сделать Тарановой “темную”, но до этого не дошло. Вышла Бальбина и стала орать, а потом всех комсомольцев погнали к директору. П.Г. сказала, что частушка однобокая.

29.04. Таранова не пришла в школу, испугалась. На уроке алгебры А.Е. спросила, что с Тарановой. Мы ей все рассказали и даже частушку спели. А.Е. сказала. что мы зря писали про “длинный нос”. А у Наташки нос  совсем не длинный, это мы для рифмы сочинили. А.Е.сказала, что Наташка не должна была давать тетрадку, а если уж дала, то сиди и молчи. Правильно! Из-за этой истории никто не подготовился к сбору отряда, и Ант.Вас. разрешила его не проводить. Мы помчались наверх и закричали:”Сбора не будет!... (“ура-а-а!”), но будет классное собрание (“у-у-у!)” А собрания тоже не было, потому что Ант.Вас. сказала, что ей надоело обсуждать историю с Тарановой.

29.05 (почерк Н.Белкиной) Идут экзамены. (Мы сдавали экзамены ежегодно, с 4-ого по 10-ый класс, в 7-ом их было восемь) Готовимся, лежа на окне и кидаясь сухой замазкой в прохожих. Последний экзамен был конституция. За два дня мы не знали ни одного билета, но не унывали и с утра пошли в “Аквариум” на “Сильву”. (”Аквариум” - летний кинотеатр на площади Маяковского, в садике, где сейчас театр Моссовета; прекрасный был кинотеатр, с уникальной длины перекрытиями, но потом здание сгорело. “Смена” на Оружейном, “Центральный” на Пушкинской в старом здании “Известий” тоже исчезли. Еще был хороший кинотеатр “Авангард” в бывшей церкви на Октябрьской площади, но потом его снесли, а сейчас рядом с тем местом построили шикарную часовню. Осталась только “Москва”, нынешний Дом Ханжонкова на площади Маяковского. Раньше всегда перед фильмом в фойе кино “Москва” давался 15-20-минутный концерт из популярных арий и песен, так что в кино получали двойное удовольствие) Экзамен мы сдавали во вторую смену, и с утра учили оставшиеся билеты. Пришли в класс - ничего не помним. Хорошо, поймали Таню Новикову, и она весь экзамен рассказывала нам о значении Сталинской Конституции (кстати, Сталин уже умер!) - билет №18. И мне как раз он и достался.   А Галка Пахольчук отвечала последней, а ей достался 1-ый билет!

30.05. (опять пишет Неля от моего имени) Белка - лентяйка, не хочет готовиться к алгебре. (Олька выбирает ужасные примеры и самым нахальным образом заставляет меня решать. Прим.ред. Н.Б.) Вчера пришлось запереть дверь, и я три часа ее уговаривала решить малюсенький примерчик. Наконец, она его решила уже в пальто. Сегодня сдали экзамен и пошли в кино. Увы! Белку не пропустили и потребовали паспорт, потому что на “Опасное сходство” (“Рюи Блаз” с Жераром Филипом и Марией Казарес) до 16 лет не пускают. Мне бы контролеры поверили, я высокая, а ее остановили,  и пришлось нам уйти. Ну, ничего, мы пошли в Дом Композиторов и смотрели “Петера”. Я его уже 3 раза смотрела.”

 

В 1952 году с мамой и тетей Олей мы отдыхали в Доме творчества композиторов на Ладожском озере вблизи Сортавалы. Природа там величавая и грозная, не похожая на нашу среднюю полосу. Скалы из разноцветного гранита, белые, серые и зеленые мхи, мрачные еловые леса, обилие грибов и брусники. К сожалению, дождь шел 22 дня из 24-х, и вода была ледяная.  Мама с тетей Олей все-таки ходили гулять на озера и по берегу Ладоги, а я предпочитала сидеть на территории Дома творчества с компанией своих сверстников: Витьки, сына композитора Солодухо и местного парнишки Толика. Само здание Дома творчества было очень интересным. Это была усадьба, построенная в начале века на скалистом берегу, откуда открывался прекрасный вид на Ладогу, покрытую бесчисленными островами. Кое-что из прошлой жизни в доме сохранилось. В столовой поражали чудовищной толщины бревна, из которых были сложены стены. Они были покрыты темным лаком, в котором дрожали отсветы стоявших на столах свечей (электричество, как всегда, не горело). В огромной гостиной в холодные дни разжигался камин (огонь отгораживался вышитым экраном), стоял рояль, кресла и карточные столы. За зеленым сукном при свечах сражалось в “up and down” все население Дома творчества - от пятилетних детей до маститых композиторов. Это было какое-то повальное увлечение.

Обстановка была чрезвычайно романтической, и я немедленно влюбилась. Интересно, что даже был момент, когда я точно почувствовала: сегодня кончилось мое детство. Странное это было чувство. Первым объектом любви стал сосед по столу, какой-то прибалтийский композитор, лихо игравший на площадке в волейбол. Волейбол я любила и даже сама играла за команду класса. Вторые две недели я сохла по черномазому ленинградскому пианисту, который вечерами наигрывал в гостиной блюзы и обыгрывал всех в карты. Он приехал в Дом творчества с чужой женой, и я безумно ревновала.

Несколько раз нас с ребятами брали на рыбалку. Рыба была не для баловства, а для еды. В снабжении иногда возникали паузы, и Дом творчества питался рыбой, картошкой и грибами, которых было множество, особенно белых. Их мало кто собирал - негде было сушить. Рыбу мы ловили на дорожку с крючками без всякой наживки. Лодка плыла в тени островов, дорожка убегала вниз, а где-то в глубине ходили несметные стаи карасей (а может, окуней) и нацеплялись на наши крючки.

 

Лет в 12 я прекратила регулярные занятия на фортепиано, о чем сейчас очень сожалею. После смерти бабы Лены мама нанимала мне учителей, в том числе и свою сотрудницу Лизу Мнацаканову. С ними я играла 20-ую сонату Бетховена, его 1-й концерт, пьесы Грига. К сожалению, я не любила долго сидеть над произведениями, мне неинтересно было особенно вникать в замысел автора, искать новые оттенки исполнения - как бы всматриваться в любимое лицо произведения. Все это пришло позже, когда я уже сама стала выбирать, что мне играть - фуги Баха, этюды Шопена, пьесы Шумана. К тому же я боялась выступать на сцене, и, по-моему, выступала всего два раза: с полонезом Шопена A-dur и концертом Баха-Вивальди, если, конечно, не считать выступлений с ДУЭТ’ом

Концерты в консерватории, правда, я регулярно посещала. Особенно мне запомнились концерты А.Рубинштейна, Л.Стоковского, гастроли Нью-Иоркского и Филадельфийского оркестров и приезд Г.Абендрота, который дирижировал всеми симфониями и увертюрами Бетховена. Это был такой музыкальный праздник! Девятая исполнялась в Москве впервые после долгого перерыва, я ее никогда не слышала. Мы были на генеральной репетиции. С первых же нот меня просто затрясло, хотя сразу и невозможно было объять необъятное. Примерно такое же потрясение я получила от “Пиковой дамы” с Нэлеппом-Германом и от ”Гамлета” в театре Маяковского. В знаменитых средневековых воротах появлялся Гамлет-Самойлов, и то, что он был староват для этой роли, никакого значения не имело. В общем, “оленя ранили стрелой”...

Но что же делать с музыкой? Мама, видя мое увлечение симфоническими концертами, стала потихоньку приучать меня играть в 4 руки. Ноты папа когда-то привез из Германии, сам же  в 4 руки никогда не играл - ему и для двух рук рояля не хватало. Я сначала читала с листа с трудом, но мама брала самые красивые произведения, где в басах делать было особенно нечего, а сама играла наверху. Постепенно я стала довольно бойко играть с листа и не пугаться добавочных линеек и дубль диезов. Сколько мы всего переиграли! Переложения в издании Peters были отличные, и мы обе получали огромное удовольствие, чего, по-видимому, нельзя было сказать об окружающих, но, к чести наших соседей, они никогда не сделали мне ни одного замечания.

В начале 50-ых годов в наших концертных залах после долгого перерыва стала снова звучать музыка Прокофьева и Шостаковича, но прежде всего их стали пропагандировать именно на радио. На одном из концертов в Колонном зале после исполнения Седьмой   симфонии Сергею Сергеевичу устроили овацию, но он так застеснялся, что даже не поднялся на сцену и с испуганным лицом принимал букеты внизу, у первого ряда.

У р о к и    и с т о р и и.   С м е р т ь   С т а л и н а.    Ко к т е б е л ь.

 

Все тогда говорили о стройках коммунизма: о гигантских ГЭС, о Волго-Донском и Туркменском каналах. В одном детском фильме маленький школьник мечтает о времени, когда мы “линию Туркменского канала марсианам сможем показать!” Я была влюблена в героя этого фильма - кудрявого и голубоглазого артиста Кузнецова - и знала сценарий почти наизусть.

Шла эпоха “холодной войны”. Хотя мы на каждом сборе делали политинформации, вся политика от меня упруго отскакивала. Журнал “Крокодил” был наполнен карикатурами на Тито и Черчилля - оба были чрезвычайно похожи друг на друга, только Черчилль в костюме и с сигарой, а Тито в военной форме. Историю я не терпела, особенно заучивание дат, и с учительницей у меня были весьма прохладные отношения, она, похоже, была сексотка, хотя утверждать не берусь. И пока история с помощью художественных произведений и талантливых мемуаров не превратилась из истории безликих “народных масс” в историю людей, мое отношение к сему предмету было резко отрицательным. Мама же историю обожала, читала массу исторических книг, но приохотила меня к ним много позже. В наше время еще кое-каких исторических личностей мы проходили, у Васьки же по страницам учебника бродили туда-сюда народные массы, развивая производительные силы, вступая в производственные отношения и лупя друг друга всякого рода оружием. Из исторических личностей, кроме Ленина и Брежнева, в васиных учебниках никого не встретишь,  а  из русских царей упомянут только Петр I и Николай II. Ну, сейчас, конечно, благодаря усилиям телевидения, каждый знает интимнейшие подробности жизни царей и их родственников.

Чтобы как-то разнообразить скучные уроки истории, я стала записывать за учительницей в стихах. Вот что получилось из истории Франции XVII века.

 

              Буржуа все тяготятся - в королевстве нету братства.

              Генрих к ним на трон идет, хоть и сам он  - гугенот.

              В дружбе все недолго жили и Бурбончика убили.

                                      А народ страдает, прямо погибает....

              Тринадцатый Людовик управлять совсем отвык.

              Заявляет Ришелье: “Вот твое, а вот - мое!”

              Людовик не пережил и в своем дворце почил.

                                      А народ страдает, прямо погибает....

              Пятилетний Луи-король ест спокойно хлеб и соль.

              Королевством правит мать - ей приходится страдать.

              Начинается гульба, обостряется борьба,

              Называется Фрондуй, т.е. мальчишеской игрой.

                                      А народ страдает, прямо погибает....

              Тут король сказал слова: “Государство - это я!”

              Наступил тогда расцвет, продолжался много лет,

              И в Версале, наконец, дивный создали дворец.

                                      А народ страдает, прямо погибает....

              Вел Людовик много войн - в Индии, в Канаде он,

              И, подкручивая ус, влез в Голландию француз,

              Он Германию побил, себе Страсбург подчинил,

              Создал учреждение - Палату присоединения.

                                      А народ страдает, прямо погибает....

              И от этих разговоров только множество поборов -

              И за соль, и за войну, и за хлеб, и за водэ.

              И тогда в Бретани началось восстанье,

              Но король за один день сжег 400 деревень.

 

В марте 1953 года мы услышали о болезни Сталина. Я возвращалась из кино, раздумывая о любимых актерах. Мне тогда очень нравились Переверзев в “Адмирале Ушакове”, Папов в “Пржевальском”, Конрад Вейдт в “Багдадском воре” и до сих пор оставшиеся мне неизвестными герои “Трех мушкетеров” и “Робин Гуда”. Вдруг я увидела толпу, стоящую у витрины “Мосгорсправки” - там висел бюллетень о болезни Сталина. После смерти Ленина прошло уже 30 лет, остальные “вожди” исчезали без следа, суда и следствия, и народ был как-то растерян - что же дальше будет?  В этой обстановке растерянности прошло несколько дней, потом Сталин умер. Мама сутками дежурила на радио, “на Путенках” (Путенковский переулок у Пушкинской площади в доме, где жил когда-то Рахманинов), откуда велись все репортажи. Мне она сказала: “Слушай радио, в эти дни будет передаваться самая красивая и печальная музыка на свете”. Действительно, такого количества прекрасных траурных мелодий сразу мне больше не доводилось слышать.

За год до этого по поводу семидесятилетия Сталина, которое справляли с необычайной помпой, в Музее Революции, бывшем Английском клубе со “львами на воротах”, была открыта выставка подарков вождю, куда мы с удовольствием ходили. Мне там больше всего нравилось рисовое зернышко с текстом “Вопросов ленинизма” и потрясающий индейский головной убор из перьев орла.

На следующий день после официального объявления о смерти Сталина я пошла в школу. Нас - 7-ые классы - выстроили на третьем этаже, рядом со сталинским бюстом, и все дружно зарыдали, стоя в строю. Учителя не могли сказать ни слова - плакали навзрыд. И вдруг, к своему ужасу, я почувствовала, что мне совершенно плакать не хочется. Напрасно я  убеждала себя, что вот ведь в Сухуми я целыми днями ревела, когда не нужно, а когда нужно, реветь не могу, но это общественное парадное слезоточение мне почему-то очень не понравилось. Я вынула платок и попыталась выжать из себя слезу - ничего не вышло. На меня уже кое-кто стал косо посматривать, но тут нас развели по классам, и еще пол-урока мы ревели в классе, я же просто лежала на парте вниз лицом и думала, когда же все это кончится. Все-таки я инстинктивно чувствовала опасность “неплакания”, хотя и была правоверной пионеркой и собиралась в комсомол. На следующих уроках вызывали одних отличников, в том числе и меня - все получили пятерки.

По дороге домой мы решили немедленно идти в Колонный зал Дома Союзов попрощаться с вождем. Когда мы подходили к нашему дому, навстречу нам выбежала Тоня-маленькая. “Ольчкя! - закричала она, - Звонила Вер-Линидьевна и велела никуда не ходить!” Мы возмутились, но Тоня объяснила нам, что мама, дежуря на Путенках, видела в окно, что творится на подступах к  Дому Союзов, страшно испугалась за меня и моих легкомысленных подруг и обзвонила всех, кого могла. Кажется, из знакомых девчонок к Дому Союзов ходила одна Алла Валуева, которая чудом осталась жива - ее втащили на грузовик оцепления - но потеряла шапку, туфлю и сильно поранила ногу.

Со смертью Сталина в школе ничего не изменилось. Мы благополучно вступили в комсомол, хотя я безумно боялась вопросов о текущей политике, потому что газет не читала, и куда ездили Булганин с Маленковым, не знала. 

 

Летом после сдачи экзаменов и получения очередной похвальной грамоты я поехала с мамой и Власовыми в Коктебель “дикарями”. Там я еще больше подружилас\ь с Аленкой; мы с ней много фотографировали, ходили в какие-то каньоны и отбивали геологическим молотком красивые кристаллы кальцита. По дороге Алешка пела песню о том, как “шел один верблюд, шел другой верблюд, шел целый караван”, а я старательно подпевала “джим-бам-балабала, джим-бам-бала”. Еще она меня научила студенческой песне о том, что

                          В первые минуты бог создал институты,

                          И Адам студентом первым был.

                          Адам был парень смелый, ухаживал за Евой.

                          И бог его стипендии лишил.

“Каменная болезнь” захватила всех. На пляже мы только и делали, что перебирали гальку, стараясь найти красивые камушки - прозрачные опалы и халцедоны, розовый сердолик, зеленый трапп, пеструю яшму и камушки с глазками - “лягушки”. Всей компанией мы ходили в гости к Игорю Моисееву, у которого в Коктебеле была дача. Он собрал такую замечательную коллекцию камней, какую не увидишь и в минералогическом музее. Народу в Коктебеле было мало, вода еще не всюду была проведена, и во дворах было сухо и пыльно, за исключением Дома Волошина. Мы ходили по степи и пытались найти дачу Дейши-Сионицкой, где когда-то жили мама, бабушка и Леля Власова, но обнаружили только остатки фундамента.

После выселения татар из Крыма Коктебель заселили украинцами. Наша хозяйка, здоровенная жилистая украинка, еще молодая, целый день работала в поле, а потом, придя домой, до ночи готовила и стирала. Дети тоже работали - их было трое. Мальчишки сидели по 2-3 года в каждом классе, средний Толя все время пытался отлынивать от работы, и мы с ним часто забирались на крышу сарая и болтали, а хозяйка ругалась, справедливо считая меня “барыней” и опасаясь, что мы побьем черепицу. Я была, конечно, хорошая хулиганка, и однажды, когда хозяйка была на работе, проехалась на ее кабане Ваське. На дворе не росло ни былинки, кроме кукурузы в углу участка и арбузов, но они были еще зеленые. Зато мух было много и очень кусачих, так что мама завесила мою кровать марлей. Питались мы кукурузой с топленым маслом, помидорами, красным луком и серым хлебом. Вкусно все это было необычайно. Конечно, топленое масло и сахар привозили с собой - там все это достать было нельзя.

Вместе с Власовыми - Алешкой, тетей Наташей и Лелей - мы совершали большие пешие прогулки на Карадаг, в Отузы, в коктебельские бухты, ходили в горы за кизилом, из которого потом варили варенье. Жара стояла необычайная, даже в купальниках было жарко. Мы обмазывались килом - глиной, выходы которой были на самом берегу, рисовали на себе купальники и лежали на пляже голышом, благо, пляж был полупустой - а потом смывали все в море. Головы тоже мыли килом. При этом мама всегда вспоминала историю с Лелей - у нее в молодости были роскошные, длинные кудрявые волосы.    Но  когда они поехали на юг в безводный Коктебель в 28-ом году, это оказалось большим недостатком. Маме с тетей Олей на мытье головы хватало пары кружек, а Леле нужно было целое ведро, и она с завистью говорила: “Вот черти лысые!”

К нашей коктебельской компании присоединились еще две сестры, симпатичные молодые балерины Большого театра, и мы с удовольствием друг друга разрисовывали килом. Помню, я поразилась тому, что обе балерины были уже пенсионерками - им давали пенсию с 36 лет.

 

С т а р ш и е    к л а с с ы.    Т е а т р.    Н о в ы е    у ч и т е л я.

“С е м е р к а”.

 

  В старших классах стали поговаривать, что нас собираются соединить с мальчишками, и школы снова будут смешанными, как это было до войны. Это “воссоединение” явилось важным моментом нашей школьной жизни.

Моя школьная компания сложилась примерно в восьмом классе, до этого я дружила то с одними, то с другими, а главной моей подругой оставалась моя соседка Ланка. На переменках мы собирались по несколько человек и очень любили делить завтраки - каждому доставались микроскопические, но разнообразные кусочки, и никто не замечал, что у одних был черный хлеб с соленым огурцом, а у других - изысканные колбасы и пирожные - все казалось одинаково вкусным. Особое удовольствие доставлял сам процесс дележа, и иногда нам для завтрака не хватало большой перемены. В нашем буфете, кроме того,  продавались вкуснейшие пончики с повидлом и бублики, только толкотня была ужасная.

Одно время я дружила с Катей Рыжиковой и поневоле с ее ближайшей подругой Нинкой Шароновой, невыразительной девицей с картофельной мордой. Катьку я любила, она была веселая, заводная, настоящий рыжик. Но вскоре под влиянием почетной второгодницы Нинки Катя от меня отдалилась и стала простаивать вечерами в подворотне в обществе молодых людей уголовного вида, в десятом классе учителя уже махнули на нее рукой, а жаль - она была очень способная. Я уже говорила о “Белке” и ее сестричке-близнеце, некоторое время я дружила со Светкой Романовой, которую ко мне “прикрепили”, чтобы я с ней делала уроки. В результате мы обе уроков не делали, а я с замиранием сердца слушала историю Джен Эйр, которую Светка рассказывала, не жалея подробностей.  Потом она снова нахватала двоек,  и ее прикрепили к кому-то другому. Только в восьмом классе я нашла подруг, с которыми с удовольствием встречаюсь по сей день, и, не видясь годами, при встрече не чувствую ни малейшей шероховатости.

А началось все это так. Однажды наша классная руководительница Антонина Васильевна (“Антвас”), муж которой был директором 170-й мужской школы, принесла к нам на собрание письмо от учеников 7-ого класса этой школы, где учился ее сын Коля. Его мы хорошо знали, т.к. часто бывали у Антвас в ее полуподвале на Пушкинской улице. Вот что говорилось в письме.

“Дорогие девочки! В нашей школе работает театральный кружок, которым руководит ученица К.С.Станиславского NN (не помню, как ее звали). Раньше мы сами играли женские роли, но теперь мы уже взрослые и обращаемся к вам за помощью. Нам нужны три артистки для исполнения ролей г-жи Простаковой, Софьи и няньки в пьесе Д.И.Фонвизина “Недоросль”. Пожалуйста, помогите нам!

                                      Уважающие вас ученики 7 класса”А”

Бурное собрание нашего класса кончилось тем, что в помощь 7-ому “А”  выбрали на роль Софьи Лялю (Эллу) Мандрусову, одну из бесспорных красавиц нашего класса, на роль няньки - Инку Абовскую и на роль госпожи Простаковой - меня. С понятным волнением мы пошли во вражеский стан, хотя нас втайне радовало, что они - паршивые семиклашки, а мы уже в восьмом. Надо сказать, что 170-ая школа считалась элитарной, там были очень хорошие преподаватели, а ученики были, в основном, детьми творческой интеллигенции, прекрасно воспитаннми мальчиками, в чем мы вскоре убедились. Все они сразу встали при нашем появлении и, усадив нас, продолжали стоять, как истинные джентльмены (истуканы). Особенно усердствовал Миша Розанов, сын Елизаветы Ауэрбах, известного чтеца и литературоведа. Миша исполнял роль Милона и был писаным красавцем - белокурый, голубоглазый, а румянцем мог посоперничать с Лялькой-Софьей.

Театр нас совершенно затянул (во второй раз так же получилось с ДУЭТом). Все эти репетиции, этюды, рассказы нашей руководительницы о великих актерах и режиссерах, атмосфера легкого флирта, чтение стихов Роберта Бернса в переводе Маршака привели к тому, что я совершенно забросила биокружок. Напрасно мне звонил Петр Петрович Смолин, приглашая на очередной “выезд” за город, напрасно наш биолог Таисия Семеновна предлагала что-то сажать и прививать - весь 8-й класс прошел под знаком театра. Из нашей театральной студии я хорошо помню Алешу Борташевича, внука В.И.Качалова, добродушного толстяка, который играл Скотинина, и высокого Юру, игравшего благородного Стародума. Нас водили в музей-квартиру Станиславского, но не как экскурсантов, а как “своих”, и мы даже что-то репетировали в “онегинском” зале.

Гримировал нас перед спектаклем настоящий театральный гример. Я взглянула на себя в зеркало и ужаснулась. Полуседая высокая прическа над морщинистым лбом, отвисшие щеки,  седые брови. “Ты такой будешь в 40 лет”, - сказал кто-то из ребят. Он немного ошибся - я стала такой в 60. Смотреть на свою престарелую физиономию было настолько противно, что я не взяла ни одной фотографии - а жаль.

 

В 8-ом классе у нас в очередной раз сменились учителя. Вместо Анастасии Ефимовны, в которой я слегка разочаровалась (она ставила мне пятерки, но, по моему, недолюбливала) математику стал преподавать Николай Константинович по прозвищу “Калоша”. Ему уже было за 70, и справлялся он с нами с трудом, а когда нас соединили с мальчишками, ему стало совсем тяжко, и после нашего выпуска он сразу же ушел на пенсию. Я его прекрасно копировала, выставив, насколько возможно, и без того выдающуюся челюсть и выпятив нижнюю губу: “Ну вот, ребятки, у меня только один недостаток: честность люблю ужасно... Ну что же это вы, Абовская, в самом деле, не могли листочек поприличнее взять?.. Стр-адубцев... способный парень, а в контрольной пять ошибок,.. нехорошо...” Ребята покатывались со смеху, хотя ничего особенно смешного в этом не было.

Другая замечательная учительница, наш завуч Клавдия Дмитриевна Кошелева, преподавала литературу.  Она  была  очень  строгая,  могла  и  рявкнуть так, что все вздрагивали, но меня она почему-то любила и считала специалистом по литературе и русскому языку. Если никто не мог ответить на вопрос, выдергивалась я, и иногда результатом этого было мое позорное молчание. Язык у К.Д. был хлесткий, сочный, образный. Я все время записывала ее изречения и не могу их не привести.

 

- Да что это? Это прямо убожество какое-то, а не сочинение! Сидит человек в классе и вдруг эдакой пилюлей тебя угощает. Прочтешь такое сочинение - просто внутренности со своих мест сдвигаются.

- И так всю четверть: вереница двоек и одна заштопанная троечка.

- На месте матери - неделю есть не давать. Довела, наверно, ее до последнего при своей неодушевленности.

- Господи, да зачем же “вшей”, когда это суффикс?! Скажи, христа ради, окончание!

- Прослушал учителя - прослушал, а не ушами прохлопал - будь ему благодарен, не злись, учи...

- Дежурные!.. Тоже стоят монументами...

- Хорошую отметку вам поставишь, а потом придут - “пожалте в Бутырочку!”

- А чего тут задалбливать? Надо иметь голову и не терять.

- Чего только не говорит! Тебя, милушка, надо с двойкой сажать,  хоть бы одно живое слово! Жуткое дело, жуткое дело...А два поставишь - скажет, чего-то плела...

- Не могу же я оставить ученика с куриным кругозором.

- Нечего каждую буквочку из себя выжимать.

- В какой позе стоит! Какой профиль! Точно Гоголь в состоянии депрессии.

- Какие это четверки? Липа.

- Почему вы не хотите себя хоть на воробьиный скачок подвинуть?

                                                

 В нашу компанию, “великолепную семерку” (только что появился знаменитый фильм с Юлом Бриннером), кроме меня, Инки и Ляльки, вошла Таня Григорьева, тихая девочка, лялькина подруга и соседка, затем Женя Шехтерман, которая притащила свою подругу Лену Гершанович (кстати, вылитую Барбру Стрейзанд, но без голоса). Потом присоединились Аля Трусова и Галина Пахольчук. С Алькой мы дружили давно, когда-то даже сидели на одной парте (последней) и все уроки занимались тем, что сцарапывали с крышки парты черный лак (он напоминал вар) и скатывали из него шарики. У Альки они достигали огромного размера, а я их вечно теряла. Кроме того, мы любили сосать наши прозрачные пластмассовые ручки, воображая, что это конфеты. Ручка - это было основное орудие труда, своего рода рыцарский меч, и к ней перышки: 86-ое, дающее красивый нажим, “лягушка” для ровного безнажимного почерка, крохотные чертежные перья... У Альки были длинные тоненькие косички, и с восьмого класса она стала подвивать волосы, и я за ней, причем обе утверждали, что волосы вьются сами. Мы очень завидовали нашим подругам, у которых волосы кудрявились или просто “лежали”. Я носила косы “корзиночкой” или заплетала одну косенку и отчаянно завидовала Соньке Файфер, у которой была рыжая косища в руку толщиной, и Ляльке Мандрусовой, имевшей две красивых светлых косы, кончики которых она всегда закручивала на палец.

Краситься мы стали значительно позже, у нас в школе такого бы не потерпели. Стрижка тоже не одобрялась. Дома мама меня пыталась приучить ко всяким кремам, одно время я даже пыталась сводить веснушки, но ничего не вышло. Мама всегда следила за собой и регулярно делала перманент и маникюр в маленькой парикмахерской на Бронной, а еще к ней приходила косметичка Бронислава Михайловна (я заглаза называла ее “Бронтозаврой” или “псочщдоргой”), которая делала маме маски и оставляла ланолиновый крем собственного изготовления. Однажды она и меня взяла в оборот и намазала мне лицо бодягой для очистки кожи - было такое чувство, что физиономию обложили крапивой, после этого я навсегда отказалась от всякой очищающей косметики.

Наша “семерка” просуществовала до окончания школы, позже туда влилось несколько мальчиков. Это было довольно неустойчивое образование, раздираемое ревностью и любовью. Отношения выяснялись на уроке с помощью записок типа: “Девочки!!! Как я могу с ней дружить, когда она про мня сказала ....., а потом пошла гулять с .......?!” Я лично ревновала Инку к Ляльке, а Альку к Галке. Женя ревновала Гершанович ко всем остальным, Инка - Ляльку к Тане Григорьевой и т.д. Большие сборы всегда были у меня -  мама предпочитала, чтобы мы были “на глазах” если не у нее, то у нашей домработницы тети Наташи. Однако семеро 14-15-летних девиц, которые по поведению напоминали семерых здоровенных козлят - это было чересчур даже для нашей огромной комнаты, а когда мы прыгали или боролись (помнится, я спихнула Инку с дивана, и она летела через всю комнату), снизу прибегали соседи, т.к. потолки угрожающе прогибались, а люстры подпрыгивали. Как-то дядюшка Борис Михайлович (он тогда еще не переехал на Ленинский проспект) зашел в нашу комнату и застал очаровательную картину: я сидела за роялем, наигрывая собачий вальс, две девицы танцевали на письменном столе, а посреди комнаты лежала пухленькая Галя Пахольчук, задрав ноги и предоставив обозрению голубые трико с резиночками. Дядюшка был настолько шокирован, что даже не нашелся, что сказать.

Мы с подружками часто писали сочинения бригадным способом у нас в квартире. Конечно, кто писал, а кто трепался в эркере, “выясняя отношения”. Клавдия Дмитриевна задавала нам примерно двадцать тем, из которых на сочинении было обычно три. При подготовке каждый писал две-три темы, а остальные “художественно” списывали. У меня всегда были проблемы с планами, т.к. я обычно писала сначала сочинение, а потом план. Все эти “а). Храбрость, б).Смелость, в).Героизм” или ”Онегин - продукт своей эпохи” у меня вызывали стойкое отвращение.  Обычно все планы составляла Инка, она же могла спокойно написать сочинение на свободную тему “Что такое счастье” или “Молодежь - строитель коммунизма”. Меня же такие темы повергали в панику. Недаром же Инка стала гуманитарием.

С Инкой я сидела на одной парте - второй в первом ряду, сзади Лялька с Таней, и, хотя я всегда предпочитала “Камчатку”, пришлось сидеть близко, иначе Инка по близорукости не видела, что написано на доске. Инка была изумительной соседкой.   У нее мы часто бывали дома - ее мама Клавдия Ивановна и папа Илья Давидович только радовались. А жили они в старой деревянной развалюхе на чердаке, куда надо было подниматься по скрипучей лестнице. Дом располагался напротив мужской 598-ой школы - место опасное! Скошенное окно чердака выходило на крышу, в центре комнаты я могла достать потолок рукой, а по краям высота была вообще не больше метра. Клавдия Ивановна, молодая, веселая, с такой же, как у Инки, нежно-озорной улыбкой и ямочками на щеках, всегда нас угощала какой-нибудь необыкновенно вкусной селедкой или квашеной капустой, а то и пирожками.  До чего это был счастливый чердак! Вечно там толпились гости и даже оставались ночевать, например,  двоюродная сестра Инки Динка или двоюродный брат Женя.  Динка была страстной меломанкой, поклоннинницей С.Я.Лемешева. Она с упоением рассказывала о баталиях между “лемешистками” и “козловитянками” (фанатками И.С.Козловского) и ходила в Большой театр на все премьеры. “Травиату” они с Инкой знали наизусть, фильм “Музыкальная история” - тоже. “Лемешистки” до сих пор верны своему кумиру. На мемориальной доске Лемешева на углу Тверской и Мамоновского всегда, в любую погоду, стоят свежие цветы...

 

Д З З.    М а м а  -  г л в н ы й   р е д а к т о р.   Р а д и о о ш и б к и. 

Р у з а.    С т а р у ш к и.

 

Мы с Инкой увлекались оперной музыкой, кстати, радио ее очень пропагандировало, а поскольку  у Абовских  репродуктор всегда был включен, то она знала всех певцов гораздо лучше, чем я, и по голосу всегда могла определить, кто поет. Что касается меня, то я предпочитала симфоническую и фортепианную музыку, а сама в это время разучивала сонату Грига, которую Инка до сих пор не может забыть. Жизнь у нас была разнообразная и интересная. Мы посещали почти все театральные премьеры и концерты, часто мы ходили и в Дом Ученых на папины выступления. Он после долгого перерыва снова начал играть с оркестром Дома ученых, которым тогда руководил Л.М.Пятигорский. С этим оркестром папа концертировал лет сорок и переиграл все концерты Рахманинова (в один из вечеров он играл подряд три концерта Рахманинова!), Чайковского, Листа, 3-й и 5-й концерты и Фантазию Бетховена, Рапсодию Гершвина и др. Мы с Инкой еще ходили на музыкальные вечера звукозаписи, которые очень интересно вел известный музыковед К.Х.Аджемов, мамин друг и сослуживец. Вечера эти происходили в одной из студий ДЗЗ (Дома звукозаписи) на улице Качалова, теперь снова Малой Никитской. Кстати, неизвестно, чем провинились перед постсоветским строем Качалов, Нежданова, Собинов, Остужев, Алексей Толстой, что их улицам возвратили старые названия, а новые проспекты украшаются фамилиями никому не ведомых личностей.

На углу Садовой и Малой Никитской и по сей день стоит темносерый особняк, который мама всегда старалась обходить за километр. До 53-его года это были апартаменты Л.П.Берии, который (о, ужас!) имел несчастье родиться в один день со мной - 29 марта, о чем я когда-то узнала из отрывного календаря. Здание ДЗЗ отделял от особняка Берии узкий Вспольный переулок. Берия очень любил прогуливаться возле своего дома, причем охрана обычно держалась в стороне. Как-то мама, опаздывая на работу, пошла кратчайшим путем, и, круто завернув с Садовой на улицу Качалова, чуть не сшибла с ног коротышку в круглых очках и мягкой шляпе. Краем глаза она увидела, что какой-то мужик рванул было к ней через дорогу, и только подойдя к ДЗЗ, сообразила, на кого она натолкнулась. Недели две мама ожидала ареста, но все, слава богу,  обошлось - я-то была уверена, что обошлось исключительно из-за моего дня рождения.

Маму в то время назначили Главным редактором музыкального вещания - должность почетная, но чрезвычайно ответственная и довольно опасная - за какую-нибудь описку в “папках” можно было оказаться там, куда Макар телят не гонял. Надо сказать, что мама долгое время собирала всяческие смешные ошибки на радио и записывала их,  даже потом составила из них целый рассказ. Началось это все с истории, когда Великий вождь всех народов в  своей речи по радио назвал Гоголя Гегелем, по поводу чего потом сложили известный анекдот, о том, что нельзя путать Гоголя с Гегелем, Гегеля с Бебелем, Бебеля с Бабелем, Бабеля с кабелем, кабеля с кобелем, а кобеля с сукой.  На радио ошибки при перепечатке попадались постоянно, и дело редактора было их заметить. Иногда ошибался диктор, за что он тоже мог в 24 часа вылететь с работы, если не хуже. Мама рассказывала множество разных случаев, происходивших на радио. Вот два из них.

В тридцатые годы,  когда почти все передачи шли в прямом эфире, однажды в радиостудию привезли из глубинки старика, играющего на “козе” - инструменте вроде волынки. На улице был сильный мороз, старик пришел в валенках, шапке, его сразу посадили возле микрофона и велели играть, когда зажжется красная лампочка. “Слушайте русские народные напевы”, - сказал диктор и включил лампочку. Старик попытался играть, но  “коза” замерзла и издавала только сипение, он подул так и сяк - инструмент молчал. Тогда старик длинно и забористо выругался прямо в микрофон, который, конечно, не успели выключить. “Интересные у вас народные напевы”, - говорили маме сослуживцы.

Другой случай был с известным болгарским певцом, который пел арию Игоря из оперы Бородина и обязательно хотел ее выучить на русском языке. Какие-то шутники сказали ему, что при царском режиме некоторые слова оперы были изменены, и вместо слов “а соколу в неволе не живется”  правильнее петь “а соколу в неволе не ...ется”.  Певец принял все за чистую монету и пел так в Большом театре, а потом записал на радио. Как-то мама со своим заместителем А.В. Белоусовым сидели в кабинете. Мама всегда делала сразу три дела: подписывала “папки” (то, что шло в эфир), слушала записи и решала всякие неотложные дела с сотрудниками, которые толпились в кабинете с утра до вечера. Вдруг краем уха она услышала какой-то “неканонический” текст в арии Игоря. “Алексей Вячеславович, что это он там поет?” Прослушали еще раз, позвали  других редакторов. “Господи, - сказала оперный редактор. - Да мы его уже лет пять так крутим!”

Мама как-то написала в отдел юмора стенгазеты типичную передачу типа “Ваши любимые мелодии”. Она начиналась так: “Была весна, ясно светило солнышко, по крышам домов прыгали повеселевшие галки... Композитор поставил точку и задумался, глядя в окно. Дорогие товарищи  радиослушатели! Угадайте, о каком композиторе и каком его сочинении идет речь...”

 

А вот типичные ошибки в письмах на радио и описки машинисток. Больше всего страдали “Пинии Рима” композитора Респиги. Их ни одна машинистка не могла написать правильно. Вместо “Грезы любви” могли напечатать “грузы” или “грызы”. Встречались и странные тональности, например, “фагот га мажор” (вместо гавот фа мажор) и соната “ме минор” или даже “хре минор”.

Маргарина гнусит о Фаусте (вместо “Маргарита грустит”)

Танец пресных девушек (вместо “красных”)

Серенада Иванова-Радкевича №10091 (случайно в название попал номер ролика)

Балет  Глазунова “Районморда”

Хор швейцаров из оперы “Вильгельм Телль” (вместо “швейцарцев”)

Бетховен. 1-й концерт для композиторов.

Заслуженный артист Москворецкого района.

Романс молодого цыгана из оперы “Отелло”

Индийский ансамбль гусляров

“Политические картинки” Грига (вместо “поэтические”)

Дуэт двух сосисок (вместо “солисток”)

Опера “Трифон и Изольда”

Маргарита за прилавком (“за прялкой”)

Ария Карася Рене (“короля”)

Народная песня “Я на камушке в обработке Алексеева сижу“ (перепутаны строки)

“Смело, товарищи, исполняет хор ветеранов  в ногу” (то же)

В костях у веселых друзей (“в гостях”)

Частушки Мефистофеля

Аллегровизация (“Аллегро и импровизация”)

Вакнахалия

Интервенция Баха (“инвенция”)

Лист “Вальс-экспонат” (“экспромт”)

Фига (“фуга”)

Танец разовых девушек (“розовых”)

Лючия де ля Мур-мур.

Пьет детский хор (“поет”)

Скушайте отрывки из оперетт (“слушайте”)

Танец мисок (“масок”)

Посмотри на коня в конюшне (следует читать “на парня в кожушке”)

Наталка-полставка

Ьагцевадгый хад (машинистка печатала слепым способом “Танцевальный зал”)

Хоть кол на голове чеши.

Ой, дивчино, шумит чай (“гай”)

Крейслер “Варяг”

Девичий пеперляс (“перепляс”)

Баллада о мальчике, отдавшемся неизвестным (“оставшимся”)

Концерт для скрипки. Исполняет Вера Дулова (арфа)

Русские народные пенсии (“песни”)

Пес без слов (“песня”)

Тамбурмотор

Контреверди (Монтеверди)

Оркестр училища имени Октябрьской площади

Он навсегда связал свою жизнь с марксизмом

12 декабря он оформился в партию

“Любовный написок”

Шумят седые кадры (“кедры”)

Рюи Блюз

Мухи любви

“Ходят ли русские воины?” (“Хотят ли русские войны?”- вроде анекдота, как в детском саду пели песню “про котят”)

Каватина Федота из оперы Гуно того же названия (“Фауста”)

Дон Сазан де Базан (или Сезар де Базар)

Соловей-иноходец (“соловый”)

“Ходила я в сорочке” (“в садочке”)

Украинская песня из оперы Бизе “Кармен”

Эта песня может стать таким же маневром (читай “шедевром”)

Глинка “Не скушай меня без нужды”

Собаки всей деревни сеяли (“лаяли”)

Тихон Штраус (“Иоганн”)

“Когда я на почте служил ящиком”

Симфония в трех местах (“частях”)

Махорка Шопена (“Мазурка”)

“Не мой, красавица, при мне”

“Ночь на лысой голове” (“горе”)

Балет Стравинского “Матрешка” (вместо “Петрушка”)

Чайковский “Ноябрь. Стройка”  (вместо “Тройка”)

Воет Виктор Вуячич (“поет”)

Иван Монтан

Авиа-Мария

Серенада для странного оркестра (“струнного”)

Песни спелых героев (“смелых”)

Помет валькирий

Рондо для 3-х фортепиано. Исполняют Э.Гилельс и Я.Зак.

Музыкакальная передача

Северный Ядовитый океан

Национальный оркестр Фрунзенского радио (“французского”)

Песни зарубежных артистов в исполнении советских народов

Пастух и частушка (“пастушка”)

Лауреат конкурса на флейте Ольга Эрдели (арфа)

Соло на челюсти

Давидсблюндеры (“Давидсбюндлеры”)

Недавно обольщен артист театра Белов (“Недавно обольщен” - название романса)

Чехословацкая симфоническая республика (“социалистическая”)

Нам очень понравилась мелодия “Наполеон встанет” (“На полевом стане”)

4-членный камерный ансамбль

Угрюмый край, гуманный край.

 

 С этим главным редакторством мама летом, по-моему, вообще не отдыхала, меня же отправили в Старую Рузу, в Дом творчества композиторов, где ежегодно отдыхали Скребковы. Много раз я там бывала - и зимой, и летом, 4 поколения нашего семейства там отдыхали. Раньше “Руза” была очень уютной, все друг друга знали, раскланивались, гуляя по дорожкам парка, ходили друг к другу в гости. Я тоже многих знала через маму и “ройдственничков”. Помню, как И.О.Дунаевский жег с ребятами костры на берегу Москва-реки, как замечательно играл в теннис К.В.Молчанов, а я играла с его приемной дочкой Анечкой Дмитриевой - ей было 11 лет, мне 13. Хорошо помню веселого, жизнерадостного М. Таривердиева, Э. Денисова, А.И. Хачатуряна, С. А. Баласаняна, В. А. Власова, В. Г. Фере, С. Туликова, музыковеда Л. А. Мазеля и др.

  Каждое семейство жило в отдельной “дачке” - финском домике из двух или трех комнат с роялем. Еще были специальные “творилки” - крошечные домики, где кроме рояля, ничего не было, но в них не очень любили “творить”. Здание столовой было раньше деревянным, с застекленной террасой, потом построили шикарную столовую  с баром, очагом для шашлыков, телевизором и бильярдом.

Больше всего я любила “Рузу” зимой, когда в дачах  стоял запах натопленной печи, а вся  территория, за исключением “Большого круга”, по которому степенно гуляли композиторы, утопала в глубоком снегу. Мы с Маришкой после завтрака вставали на лыжи прямо у крыльца и спускались на Москва-реку, где катались с крутого берега. Позже, когда был построен санаторий “Дорохово”, известный своей минеральной водой, мы часто ходили туда полюбоваться на “бельвю” с великолепной лестницы, спускающейся к речке Рузе, и перебраться на тот берег по висячему мостику. Году в 53-ем мы жили в 27-ой даче, она стояла на горке, и с одной стороны имела два этажа, а с другой - один. Внизу была одна комната, довольно холодная, т. к. печь располагалось наверху, но я облюбовала эту комнату, полную таинственных шорохов и завывания ветра за окном. По ночам я, закутывшись в одеяла, читала в кровати Фламмариона, и холод межзвездного пространства ощущала собственной кожей.

 

 

В это время мы с мамой жили почти одни в квартире. После маминого развода и смерти бабушки Евгении Наумовны папа уехал и заходил довольно редко поиграть на рояле, готовясь к концертам. Дядюшка тоже редко бывал дома, пока не женился второй раз. Марианна уехала к своему Шпанову и потом обменялась с маминой сослуживицей Лидией Васильевной Шилтовой. Дядюшка приходил поздно, и я любила, завернувшись в мамины “отрезы” на платья и воткнув в голову страусовые перья, приходить к нему показывать свой наряд. Бояться его я совсем перестала после того, как на сделанное им замечание нахально ответила, что он в юности тоже “не грузил баржи на Волге”.

У мамы была масса знакомых, и телефон в нашем доме звонил, не переставая. Особое место занимали одинокие старушки, которые то и дело приходили в гости, т.к. мама всегда терпеливо их выслушивала, а многим просто помогала. Их любовь распространялась и на меня, хотя я была довольно противным существом. В мой день рождения они всегда приходили по очереди с подарками, и мне приходилось с утра до вечера пить с ними чай и рассказывать о своих делах. Наконец, я возмутилась, заявив, что в собственный день рождения я не обязана еще и развлекать старушек, с чем мама с грустью согласилась.  Среди тех, кого она опекала, была упомянутая выше Елена Павловна Цех, тетя Лиза, двоюродная сестра дедушки Михаила Львовича, некая Ирина Петровна, которая когда-то лежала с бабой Леной в больнице, двоюродный брат дедушки Леонида Карловича, ослепший от глаукомы дядя Костя Курышев и его жена Лидия Андреевна, ушедшие на пенсию сотрудницы радио Мария Владимировна Фомина и Ольга Наумовна Горышник. Многие из этих людей потеряли детей, маминых ровесников, и мама их утешала, как могла. Особое место занимала Александра Ивановна, мать Лины Золотиловой, маминой, умершей еще до войны подруги по гимназии. Эта Лина была довольно взбалмошной девушкой. Когда-то Золотиловы были очень состоятельными людьми, имели фабрику, но в революцию потеряли все. Лина рано выскочила замуж за человека по фамилии Продан и уехала с ним в Майкоп. Там она, естественно заскучала и выписала туда мать и бабушку, а потом разругалась с мужем и переехала обратно в Москву, где умерла через неделю после приезда от менингита, развившегося на почве простуды, которую она подхватила, сгружая с мокрой головой дрова. Старики остались в Майкопе, бабушка вскоре тоже умерла, а Александра Ивановна так и осталась жить с зятем и его второй женой и воспитывала их троих детей - сначала в Майкопе, а потом в Молотове (Перми). Она приезжала к нам летом и подолгу жила. Это была высокая худая старуха с яркоголубыми глазами и суровым характером. Я ее терпела и только, а мама ее очень жалела, но когда ей вздумалось вмешаться в наши с мамой отношения, мама дала ей вежливый, но твердый отпор.

Память об Александре Ивановне, как о многих других старушках - это те вещи “из прошлой жизни”, которые они нам дарили, все эти старые вилки, вазочки, фигурки, которые им некому было оставить, а старушкам хотелось, чтобы их вещи попали “в хорошие руки”. Александра Ивановна связала нам из катушечных ниток замечательные кружевные занавески на все окна нашего эркера  -  титаническая работа! Она очень хотела к нам переехать насовсем, поскольку рассорилась с зятем, но мама все-таки отказалась, понимая, что у нас с ней возникнут трения, поскольку все мы должны были жить в одной комнате. Кроме Александры Ивановны  опасность “уплотнения” нашей комнаты грозила еще и с другой стороны.  Шла корейская война, и в Москву привезли группу корейских детей. Маме пришла в голову мысль взять маленького корейца - она очень любила детей, и ей было жаль несчастных ребятишек. Мама начала меня уговаривать, но тут, спасибо, вмешались Скребковы, и вопрос с корейцем был закрыт.

Мама очень старалась, чтобы наши отношения с отцом были нормальными, но у меня такой характер - я очень упряма и злопамятна. Мама требовала, чтобы я писала папе открытки каждую неделю, когда он находился в командировке в Сухуми, где продолжал строить свою научную морскую станцию. Открытки начинались словами “Милый папочка!”, от которых меня просто тошнило - я его и дома никогда так не называла. Все это было сплошное вранье, но я стоически писала  эти письма - не хотелось огорчать маму, а еще раньше - умирающую бабушку. Я помню, как бабушка уже не вставала с кровати и все старалась мне что-нибудь рассказать о своих родных, хотя раньше об этом никогда не говорила - словом, хотела передать эстафету... Тогда меня это все совершенно не интересовало, и я поскорее удирала к своим девчонкам из пропахшей лекарствами комнаты. Мир бабушки был разрушен: муж умер, оба сына разошлись с женами, одна внучка “в лес смотрела”, другую она видела всего один раз. Правда порадовала ее Ирина, вторая дядюшкина жена.

 

     Д я д ю ш к а    и    И р и н а.  Т е н н и с.  П о е з д к а   н а    К а в к а з.

 

Об Ирине  я напишу подробнее, поскольку женщиной она была замечательной. Она была лет на 15 моложе дядюшки, необыкновенно женственная, веселая и добрая, хоть жизнь у нее была - не сахар. Отец ее, видный военный, был арестован в 37-ом году и погиб, мать долгое время  находилась в лагере. Ирина осталась со своей бабушкой, очень рано вышла замуж за геолога Андрея Гаврилова и в 20 лет была уже матерью двоих детей: Ляли и Саши. С дядюшкой она встретилась случайно у знакомых. “Меня с трудом вытащили туда, я не хотела идти, - рассказывала она. - “Бобус” пришел с какой-то дамой, но потом увидел меня и сказал: “Какие глазки!” Словом, это была любовь с первого взгляда, и больше они не разлучались до самой смерти дядюшки в 1991 году. Ирина не надолго его пережила, и через два года умерла от инфаркта - заснула и не проснулась. В 1952 году она переехала к нам, оставив детей с вернувшейся из ссылки матерью Александрой Ильиничной  и своим бывшим мужем Андреем, и потом всю жизнь разрывалась между “Бобусом” и детьми.  Ляля окончила институт и стала геологом, а Саша пошел “по неровной дорожке” и 10 лет отсидел в тюрьме за пустяковую кражу, позже он работал на севере, но много пил, и вообще жизнь у него не сложилась. Ирина приехала на Пятую Тверскую в последний год бабушкиной жизни, тогда она училась на вечернем в ИНЯЗ’е, и бабушка с ней занималась французским. Ирина восхищалась зав.кафедрой французского языка, которая, как выяснилось, оказалась папиной двоюродной сестрой Ольгой Яковлевной Эзрохи, тетей Лелей, “Лешенькой”. Они познакомились более близко у нас в доме и дружили много лет.

С Ириной я быстро освоилась, хотя всю жизнь называла ее Ириной Яковлевной и только много лет спустя перешла на родственное “тетушка”. День рождения у нее был 23 марта, на неделю раньше моего, и я всегда ей приносила в этот день гиацинты. Приношу и сейчас - Ляльке. Под влиянием Ирины дядюшка стал как-то мягче. С ирининой подачи его стали называть “Бобус” и “Троллейбус”. Позвонишь, бывало, им, и услышишь от “тетушки”: ”Гулька, засранка (это звучало, как “миленькая”), куда ты пропала, почему не заходишь?  Совсем забыла тетку”.

Как раз в это время у дядюшки начались неприятности на работе в связи с тем, что Хрущев решил отправить целый ряд министерских работников в деревню укреплять колхозы - дурацкая идея вроде “кукурузы - царицы полей”. Какой из дядюшки был бы председатель, ясно,  поскольку он всегда думал, что булки растут на дереве. Ирина однако была готова ехать с ним в деревню и уже покупала ватники и сапоги - ведь жила же она во время войны совершенно одна с двумя маленькими детьми в тайге на реке Маме, в сотне километров от Бодайбо, а ее муж-геолог мотался по всей Сибири. У нее был какой-то внутренний компас, благодаря чему она могла десятки километров ходить по лесу и легко находила дорогу домой.

В конце концов все образовалось, и дядюшка остался в Москве, где через несколько лет он был назначен зам. председателя Комитета по труду и зарплате. Он работал с утра до ночи, блестяще читал лекции по экономике социализма в университете, участвовал, как экономист, в косыгинских экспериментах и часто ездил в  командировки в составе правительственных делегаций Так, во время пребывания на Кубе он катался по всему острову с Фиделем Кастро, последний сам вел машину, держа на коленях автомат. Ездил дядюшка и к Насеру на переговоры по поводу экономической помощи Египту. Дядюшка очень дружил с Примаковым и участниками знаменитой в брежневские времена “9-ой студии” - Зориным, Бовиным и др.

 Надо сказать, что сам дядюшка, занимая такой высокий пост, был удивительным бессеребренником, хотя многое получал “по должности”: квартиру, пайки, служебную машину. Но у Ирины не было ни одного золотого украшения кроме материного колечка, по недосмотру спущенного впоследствии в мусоропровод. Платья она шила  и вязала сама -  себе, Ляльке, а иногда и мне тоже. Позже, на дядюшкино 70-летие, Ирина нам всем троим сшила длинные платья, чтобы мы прилично выглядели на банкете, где совминовские дамы все были в вечерних туалетах и драгоценностях. Дачный участок  у дядюшки был - 6 соток, был еще старый “москвич”, который дядюшка с трудом иногда водил, а в конце концов его  разбил и сжег в аварии  механик.

Ирина бросила институт (хотя она всю жизнь любила читать французскую литературу в подлиннике, особенно Бальзака), окончила курсы на телевидении и некоторое время работала помощником телережиссера Ворошилова, который до своей общеизвестной передачи “Что? Где? Когда?” делал первые шоу типа “А ну-ка, девушки!” и  “Аукцион”. Ирина там была совершенно незаменимой, потому что при ее общительном характере и обаянии она могла “разговорить” любого, и многие, тогда молодые, а теперь уже маститые режиссеры, пишут о ней с благодарностью в своих воспоминаниях. К сожалению,  ей пришлось уйти с этой работы, поскольку телевидение требовало полной отдачи, а “Бобус” требовал внимания и ухода, и она снова выбрала его.

В  1954 году дядюшка от нас съехал, и ему дали двухкомнатную квартиру на пересечении Ленинского и Ломоносовского  проспектов в доме, где долгое время был магазин “Изотопы”. Вокруг еще простирались поля и помойки, и чуть подальше от Москвы высились “красные дома”. Свою комнату дядюшка сдал в Моссовет, как тогда полагалось, и туда вселили вдову участника войны Елену Дмитриевну Осипову с сыном Владиком, который до сих пор там и живет. Как ни удивительно, соседи согласились, чтобы наша домработница тетя Наташа продолжала жить в кухне, мама их как-то уговорила. У тети Наташи там был уголок за занавеской, где стояла кровать и висели иконы.

Я часто бывала у дядюшки, а с Ириной мы летом играли на кортах Дома Ученых. Всю жизнь я играла в теннис, но играть толком не научилась, хотя мы с Ириной некоторое время даже играли с тренером. Однажды мы подшибли мячиком воробья, к счастью, воробей ожил и улетел, так что били мы достаточно слабо, не то, что Лендалл, убивший судью мячом (правда судья сломал шею, свалившись от удара с судейского кресла).   Впервые я взяла в руки ракетку в Сухуми, папа мне кое-что показал, но особо не учил, он терпеть не мог обучать детей. Лет в 14 я выразила желание играть в теннис с условием, что мама будет играть со мной - мама, конечно, сразу согласилась, Однако надо было пройти медкомиссию. Надо сказать, что мама на моей памяти никогда спортом не занималась и никакой зарядки не делала - на работе она сидела до позднего вечера, а все свободное время отдавала мне. Конечно, в молодости она каталась на коньках и велосипеде, играла в теннис и плавала. Но тут на медкомиссии врач велел ей сделать 50 приседаний безо всякой подготовки. И мама их сделала. хотя ей было уже 50 лет! Мне, девчонке, и в голову не пришло, чего это ей стоило. Врач был просто садист, и сейчас я иногда кровожадно думаю, что бы я с ним сделала, если бы хоть чуть-чуть соображала. После этих приседаний мама вообще не смогла сойти с лестницы - она держалась за перила, хохотала, но не могла сделать ни шагу. Я ее буквально снесла на руках. Я-то была здоровая лошадь. До сих пор не могу себе простить, что весь мамин героизм ради любимой дочки пропал зря: я отказалась заниматься в секции, т.к. все тренировки начинались с бега, а бегать я не умела и не любила, потому что всю жизнь была “ребенком выше средней упитанности”, хотя и не намного.

 

В 1954 году мама совершила еще один героический поступок: повезла трех девушек (меня, Маришку и ее подругу Лену Антипову) в большое путешествие по Кавказу - одна, без мужчин, к “савсэм диким горцам”. Маршрут наш лежал от Дзауджикау (Владикавказ) по Военно-Грузинской дороге в Тбилиси и далее через горы - в Батуми - повторялся маршрут наших мам, бабушки и дедушки. Никаких путевок у нас не было, все решалось на месте, и ехать маме с тремя грациями было довольно рискованно.

До Владикавказа мы доехали благополучно, затем начались трудности. Два носильщика “кавказской национальности” ухватили наши чемоданы и рысцой потрусили на другой конец города, где они обещали устроить нас в гостиицу. Мест там не оказалось, носильщики получили деньги и слиняли, а мы с чемоданами потащились обратно на вокзал. Маму мы от тяжестей все-таки освободили - два тяжеленных чемодана перла я. Ведь тогда мы ездили не как туристы, а как порядочные путешественники в надежде на обслуживание: в платьях, шляпках, в лаковых туфлях на высоких каблуках, с зонтиками от солнца. Мама всегда брала с собой “думочку” под щеку и простыни  (она терпеть не могла чужое белье и посуду и говорила: “ Я - староВерка”).

Итак, мы тащились по берегу серого Терека, который несся со страшной скоростью, плюясь и брызгаясь. У вокзала тоже мест в гостинице не оказалось, но нам удалось снять на одну ночь довольно-таки грязную комнату с двумя кроватями. Мама постелила простыни и велела нам ни в коем случае не раздеваться. Больше всего она боялась вшей, я их иногда подцепляла в школе или, например, в сухумской бане, и мама мыла мне голову керосином и расчесывала частым гребнем пока не избавлялась, наконец, от этих паразитов.

Еще в поезде у меня вскочил на глазу огромный ячмень сине-зеленого цвета, и на следующий день вся Военно-Грузинская дорога виделась мне через этот ячмень. Но все-таки я прекрасно помню зрелище глубочайшей пропасти, на дне которой сливались Арагва и Кура, треугольный сверкающий Казбек, рыжие от железных окислов нарзановые ванны,   снег на Крестовом перевале   и  роскошные    долины   Грузии.             Увидев трех беззащитных девушек, пылкие грузины начали атаку. Маришка успешно отбивалась, а Лена Антипова, дебелая девица лет 23-х (Марик ее называла “Антипопова”), с воплями обращалась к маме, сидевшей со мной на передних местах: “Тетя Вера! Ну, тетя Вера!...” Мама оборачивалась и грозно говорила: ”Прекатите приставать к моим девочкам!”, на что молодые люди резонно отвечали: “А пускай ана сама скажет, что не нада - ана же ничего не говорит!..”

В Тбилиси стояла страшнейшая жара и духота. Мы тащились по раскаленному проспекту Руставели с нашими чемоданами, не обращая внимание на красоту города, и в гостинице просто упали в изнеможении. Глаз у меня отчаянно дергало, но к утру ячмень прорвался, и стало легче.

Следующий день мы провели в Тбилиси и слегка оклемались. Днем мы зашли в гости к одному композитору, знакомому дяди Сережи, и оценили великолепное грузинское гостеприимство. Хозяева бросили все дела, возили нас повсюду и кормили на убой. На прохладной, увитой виноградом террасе нас угощали чахохбили, шашлыками, сациви, лобио и лучшими грузинскими винами, а под конец хозяйка вынесла огромное блюдо с черным виноградом, а сверху лежала целая лоза с листьями и могучими кистями. Красиво! Вечером того же дня нас отвезли в ресторан на Мтацминду - наверху звезды, внизу городские огни, “Ахашени”, “Оджалеши”, “Хванчкара”, цветистые грузинские тосты и опять еде, еда...

На следующий день мы должны были ехать поездом до Батуми, и нас предупредили, что вагон - общий, и надо приходить заранее и занимать места. Однако все пассажиры были тоже не дураки, и, когда подали поезд, на платформе стояла огромная, отчаянно галдящая толпа. Посадка в вагон - это было нечто! Платформа была низкая, и Маришку прижали к ступенькам, которые приходились ей на уровне пояса, ей пришлось буквально кусаться. Но все таки мы влезли одними из первых, бросились в конец вагона, где я немедленно вскарабкалась на вторую полку, а мама заняла хорошие места у окна. Далее началось столпотворение: надо мной на багажной полке расположились трое парней, свесив ноги, которые “воздуха не озонировали”. Люди сидели под столиком и в проходах, кто-то уже начал спихивать со второй полки  “по национальному признаку” соседку-армянку, но она мужественно сопротивлялась. И все это на 40-градусной жаре! Наконец, поезд тронулся, стало легче дышать, однако ночью в Гори у соседки пытались вытащить через окно сумку (меня это возмутило: в Гори! На родине Сталина!), а в довершении всего, какой-то мужик, севший на промежуточной станции, стал сгонять меня с места, хотя вагон был общий, без мест. Получив отпор, он ушел, но вскоре явился с начальником поезда, и, ухватив  меня за ногу,  стал стаскивать с полки. Мама взвилась, как леопард, ударила его изо всех сил по руке, сломав при этом веер, но мне все-таки пришлось слезть - они стали совать нам какие-то бумажки на грузинском языке, мама плюнула и решила не связываться, тем более, что все это происходило уже под утро. Пассажир долго показывал всем свою пострадавшую руку, но тут с третьей полки свалился громадный арбуз и, ударившись о чью-то голову, раскололся вдребезги. Арбуз немедленно съели всем купе, после чего обстановка слегка разрядилась.

В Батуми нас встретила Елизавета Александровна Хомицкая, и дальше мы жили прекрасно, хотя мама все время за нас волновалась. Как-то мы поехали кататься на лодке с совершенно незнакомыми ребятами,  которые к нам умеренно приставали, а мама бегала по берегу в полном отчаянии. Антиповские формы вызавали восторг у местной молодежи, и ей вслед цокали языком, Марик всегда имела большой успех у южан, да и мои формы тоже вдруг стали вылезать из всех купальников и привлекать внимание. Словом, у мамы были основания для беспокойства. Как-то раз в ресторане на нас троих напал смехунчик по самому дурацкому поводу: когда кто-нибудь вставал из-за стола, этот стол высоко подпрыгивал. Мы умирали со смеху и не могли остановиться. Напрасно мама делала большие глаза и говорила театральным шепетом: “Прекратите ржать, на вас люди оборачиваются!..” Скиснув от смеха, мы уползли в кусты самшита. В общем, отдыхали прекрасно.  Понимая, что мама намучилась с нами, мы втроем перед отъездом сочинили в ее честь длиннейшую поэму, прославляющую ее подвиг.

 

М а л ь ч и к и.   А л е к с а н д р а   Пе т р о в н а.

 

 

1-ого сентября 1954 года мы пошли в 9-ый класс вместе с мальчиками. Слияние это сопровождалось скандалами - ни одна школа не хотела отдавать своих лучших учеников, а старалась сбагрить тех, кто учился похуже. Десятые классы решили вообще не смешивать - пусть так доучиваются. Так что мы были самым старшим классом, который подвергся слиянию. Наша директриса Прасковья Георгиевна умудрилась оставить в нашем классе всех хороших учениц. Кстати, предыдущую директрису тоже звали Прасковья, но Петровна - имя, уже редкое на Руси. Дарья - пожалуйста, а Прасковий нет, Почему?  Да потому, что уменьшительное от Дарьи - Даша, а от Прасковьи - Параша.

 Девятых классов было четыре, после 7-ого многие ушли в техникумы и ПТУ. Мальчики, пришедшие к нам, учились раньше в 178-ой школе (там тоже оставили всех отличников) или переехали из других районов. Перед началом занятий во дворе школы директриса произнесла прочувственную речь, а Ант.Вас. указала нам на унылую группу здоровенных парней и велела подойти познакомиться. Давчонки, конечно, прикинулись безумно смущенными и отрядили меня, как самую храбрую, для знакомства. В общем, занятия начались.

Нашу теплую компанию рассадили - парта девочек “прокладывалась”  партой мальчиков. За нами с Инкой посадили Юру Стародубцева с Витей Владимирским, а впереди уселся Эрик Рудман, обладатель черных глаз-маслин и кудрявого антрацитового кока, ниспадающего на лоб. Конечно, о занятиях все забыли, да и учителя были слегка растеряны. Началась эпоха безумных романов. Я, например, за два последующих года успела влюбиться три раза фундаментально и два раза слегка.

Единственным человеком, который мог справиться с этим хаосом, была Александра Петровна, “Сашка”, дочь Клавдии Дмитриевны Кошелевой, перенявшая от матери многие методы воспитания молодежи. Ей было лет 35, она была большая, яркая, громогласная, и с литературными героями обращалась запанибрата. Раневскую кто-то назвал “сентиментальной старушкой”, вспомнив, очевидно, последние спектакли Книппер-Чеховой. “Ничего себе старушка! - загромыхала Александра Петровна. - К любовнику в Париж покатила!”

 

-Ну этот Петя (“Вишневый сад”) - колпак, шляпа! То калоши за ним летят, то он за калошами.

- Вы думаете, Катерина всем и каждому говорила: “А сейчас я буду протестовать против темного царства и ка-ак брошусь в Волгу!”

 

Ученикам  “Сашка” тоже спуску не давала.

 

- Рудман! Сидит в цветнике.

- Дмитриев! - вспорхнул мотылек...

- И эти два сидят, почему-то оба с красными носами...

- Сухаревская! Если ты со мной в прачечную ходила, то значит болтать можешь?

- Вот еще! Он отказываться будет! Не выучил - сиди и честно дрожи.

- Владимирский! Только что подходил со мной христосоваться, а теперь бумажками кидаешься?

- Навернет и сам доволен. Зачем, спрашивается, говорить таким высокопарным стилем?   (это Володе Ишкову, племяннику министра рыбной промышленности, который любил завернуть что-нибудь вроде “Манилов - человек эконимически мало устойчивый...” или “Чичиков и Собакевич разные по своей структуре”)

 

Иногда “Сашка” нам давала интересные задания: например, написать рецензию на сочинения учеников параллельного класса “А”, где она была классной руководительницей. У меня сохранилась одна моя рецензия на сочинение Пашки Тыричева, без смеха ее читать невозможно.  И автор, и рецензент - оба хороши.

 

“... Приступая к  главной части, автор сразу пишет о Бароне, но почему-то относит его к капиталистам, хотя Барон - разложившийся аристократ, выброшенный за борт жизни благодаря своей никчемности.... Далее автор пишет: “Рано или поздно все эти паразиты, сидящие на шее у народа, окажутся на дне”.  Конечно, Барон катится по наклонной плоскости, но это не значит, что все капиталисты ( а Тыричев причисляет Барона именно к ним) скоро окажутся “на дне”. Тогда зачем бороться? Сиди и жди пока все угнетатели не скатятся на дно. Такое утверждение неверно: капиталисты и империалисты - это опасные и сильные враги, с которыми нужно бороться.   (сейчас это особенно актуально)

...Автор правильно подчеркнул роль Клеща, но на вопрос “Почему  Клещ не может вырваться со дна?” - Тыричев отвечает: ”Потому что он не был связан с рабочими организациями”...

... Автор говорит о “деятельности” Луки, но Лука ни в какой мере не является ”деятелем”.  Затем автор переходит к утешительной лжи Луки. Тут он говорит, что одним из последствий этой лжи явилась смерть Анны.  Анна умирает вовсе не потому, что Лука ее утешал...”

 

Антонина Васильевна продолжала быть нашим классным руководителем, но перестроиться так и не смогла, она привыкла к женской школе, тем более что уроки географии окончились в восьмом классе, и дальше мы видели ее только на собраниях. Зато появилась новая учительница истории, выпускница истфака Ирина Эммануэльевна, очаровательная Ирочка. Историю она преподавала интересно, так что Инка твердо решила стать историком. Ирочка каждый день приходила в новых платьях и блузках - девчонки только ахали, и все задние страницы наших тетрадей по истории были изрисованы фасонами ирочкиных платьев. Потом она забеременела и стала еще очаровательнее. Девочки ее обожали. а мальчики относились по-рыцарски, и я не помню, чтобы на ее уроках шумели и хулиганили.

А страсти разгорались. В 9”Г” забеременела Танька Эпштейн, ее срочно удалили из школы, отец же ребенка Валька Рамазанов продолжал учиться. В нашем классе попал в колонию за бандитизм Володька Ерофеев, неприятный парень, который все время крутил ключи на длинной цепочке. Великовозрастная Людмила (фамилию забыла) соблазнила невинного Илюшу Гушанского, отец приезжал и рыдал в учительской.

Серьезный роман завязался у ”королевы” нашего класса Светы Черкасовой (у нее были черные волосы, голубые глаза и лебединая шея) с Володей Ишковым, высоким юношей с тонкими чертами лица, хотя и не семи пядей во лбу. В “семерке” серьезно обсуждался вопрос, будет ли Ишков смеяться, если ему сказать”я тебя люблю”. За Лялькой Мандрусовой вился целый хвост воздыхателей из разных классов. Инка сначала было влюбилась в Алешку Ирова из класса “А”, который показался ей похожим на Лемешева, потом началась долгая любовь с Эриком Рудманом. Женька Шехтерман безумно ревновала ко мне Владимирского, с которым  я сначала вполне невинно делала телескоп, а потом влюбилась в него месяца на два-три уже в десятом классе, и наша лифтерша даже именовала его “зятем”.  Но в девятом классе первой моей любовью стал Игорь Каменев, наш математический “гений”, который потеснил меня с места первого математика класса, естественно, я в него тут же влюбилась, хотя он был довольно невзрачный, маленький и носил очень сильные очки, которые вечно сползали у него с носа. Игорь был почитателем Баха (а мы-то, дурочки, еще застряли на Чайковском!), кроме того он без конца поминал в разговоре Карла-Фридриха Гаусса - к нему он питал особую любовь.  Ну где же мне конкурировать с Гауссом! По молодости лет (он был моложе на на год, перескочил один класс), Игорь моих чувств не заметил. После школы он окончил мехмат и работал в Институте механики МГУ.

Делать нечего, я немедля влюбилась в следующего мальчика - Вовку Степанова. В противоположность Игорю, это был опытный мужчина 16 лет, боксер с перебитым носом, далеко не дурак, и, глядя на меня, он всегда насвистывал что-нибудь классическое. Как же тут было не влюбиться, тем более что он однажды в шутку объявил себя моим рыцарем и защитил от окунания в сугроб? Вовка и его друг Витя Белов влились в нашу компанию. Витя был прекрасный художник и, по мнению девочек, “вылитый Печорин”, поскольку волосы у него были светлые, а брови и усики черные.  К нам примкнули еще Юрка Стародубцев, Володя Смирнов, Эрик Рудман, Витя Владимирский, иногда Володька Долгополов и Женька Фролочкин из параллельного класса - вроде все. Мы ездили гулять на только что открывшуюся Сельскохозяйственную выставку, катались на коньках в парке ЦДСА, праздновали дни рождения.

Я хорошо помню мое 16-летие. С утра я получила кучу подарков от мамы и”наших”. Мама всегда мне клала подарки ночью на стул около кровати, чтобы, проснувшись утром, я их сразу увидела. Ритуалом было также пение песни “Именинника барана поздравляли утром рано” и дерганье за уши - по числу лет. Но тут  и дядюшка вспомнил о племяннице и подарил мне совершенно потрясающую корзину бледнорозовых тюльпанов.  Володька Степанов подарил мне “Хождение по мукам”, но наотрез отказался подписывать. Вечером мы танцевали под наши любимые “Брызги шампанского”, “Рио-Рита”, “Да, Мари всегда мила” и песни Робертино Лоретти.

Почти каждый день мы с нашей компанией гуляли по “Стрелке”. Этот терренкур включал 3-ю Миусскую и ближайшие переулки с центром у здания райсовета. У всех ребят были велосипеды, они давали нам покататься и иногда катали девочек на раме или на багажнике. Увы, с Вовкой особой любви не получилось,  дело кончилось легким флиртом, и хождением под ручку по улице Горького, потому что вскоре он серьезно влюбился в некую Нинку по кличке “Артемида-охотница”, бывшую ученицу нашей школы, которая тоже любила гулять по “Стрелке”. Они поженились сразу после окончания школы. Хоть я и писала в дневнике “ты мне абсолютно, ну, абсолютно безразличен”, но все-таки было довольно грустно, и я еще долгое время высматривала на “Стрелке” высокую фигуру в сером пальто и черной кроличьей шапке с опущенными ушами.

Я тогда впервые стала обращать внимание на свою одежду, и мама с Клавдией Ивановной очень старались. Помню, у меня было довольно миленькое платьице, красное в белый горошек, с крылышками и другое, маришкино, в желто-коричневых цветочках, в которое я влезала с большим трудом.  Но любимым было штапельное клетчатое платье-шестиклинка с дедушкиным кожаным поясом (который потом носил и Вася) и огромным голубым шифоновым шарфом развевающимся за спиной - мечта поэта! Штапель тогда только появился на прилавках и был моден наравне с клетчатой тафтой - у меня были такое платье и сарафанчик. В моде были еще капроновые перчатки - мама их носила. А зимой все надевали маленькие вязаные шапочки-менингитки, чуть прикрывающие затылок, и впервые после долгого перерыва появились высокие ботинки на меху. Мама заказала такие ботинки любимой дочке за безумную цену  (600 рублей!), но они оказались мне малы, и ей пришлось носить их самой, у нее нога была на номер меньше, а мне купили яркокрасные, как гусиные лапы, ботинки на несносимой каучуковой подошве, которые я проносила весь университет и неоднократно пыталась выкрасить в черный цвет, но краска постоянно облезала. Кстати, мама шила раньше у тети Даши, жены ее двоюродного дяди Коли Курышева: прекрасной портнихи, а потом, когда та уже не могла шить из-за глаз, мы с ней шили некоторое время у одной старой портнихи (никак не могу вспомнить: как ее звали), которая жила на Патриарших. Это была грузная старуха с большой бородавкой на щеке, шила прекрасно и много рассказывала о своей жизни. Она поступила к “мадам” еще девчонкой и первые годы училась только вдевать нитки в иголки, обрабатывать швы и подрубать подолы. Но, наконец, она сшила свое первое платье, и сама стала мастерицей. Мало того, когда приехал в Москву один известный французский портной и увидел ее работы, он ей сразу предложил ехать в Париж учиться дальше, но она все-таки испугалась и отказалась, о чем после всю жизнь жалела. Про этого француза она рассказывала следующую историю. Однажды какая-то русская графиня, яркая блондинка, решила заказать ему бальное платье. Она поехала в ателье. Мэтр сидел в кресле: велел ей повернуться и сказал: “Мадам: я вижу вас в желтом”. “Как, в желтом?! - в ужасе вскричала дама. - я же блондинка, мне так идет голубое!” - “В желтом, иначе я не буду работать.” “Ладно, -подумала дама, - пусть будет, что будет, а голубое платье закажу у другого портного,” - и согласилась. Так вот, он сшил ей желтое платье с длинным треном, на груди и на подоле были гирлянды оранжевых (!) цветов, и в этом платье она затмила всех красавиц на балу.

   

  Интересным типом в нашем классе был Игорь Перепелкин, большой умница, но из двоек не вылезал и учиться не хотел. Боюсь, что в дальнейшем водка его доконала. Мы с ним находились в постоянных контрах, а к Инке он был неравнодушен. На уроках он все время отпускал разные замечания, чем очень веселил класс и огорчал учителей, например:

- Артемьева - плевок судьбы

- Автомобиль работает на бензине, автомобилист - на спирте

- Вся наша жизнь состоит в том, чтобы делать другим неприятности

- Оскорбление надо наносить так, чтобы его приняли за комплимент.

- Все мы лучшие подруги до первой кости

- Это слишком мучительная смерть  - учить немецкий”.

 

Классическая история с вороной из кинофильма “Доживем до понедельника”, по-видимому происходит в каждом классе. У нас была точно такая же история с воробьем, сорвали злосчастный урок  немецкого.  Уроки физкультуры тоже часто срывались, надо сказать, я физкультуру терпеть не могла, потому что это был единственный предмет, на котором я чувствовала себя неуверенно. Если с брусьями, козлом и шведской стенкой я кое-как справлялась, прыгала и метала гранаты тоже вполне прилично, каталась на коньках и играла в волейбол, но бегала я очень плохо, а на турник и вовсе не могла влезть без посторонней помощи. Учительница физкультуры выводила мне годовую пятерку, по-видимому, под давлением всего педагогического коллектива. В старших классах мальчики и девочки занимались отдельно под руководством молодого преподавателя Андрея Александровича, глуповатого парня, в которого даже ни одна из наших девчонок не влюбилась. Представление об этих уроках может дать сценка, написанная нами для капустника.

 

              Зима. Актовый, он же физкультурный зал. В углу рояль. Девочки

               пришли на урок. Холодно, все в шапках и шубах, многие чихают,

              Никто не хочет переодеваться, все столпились вокруг рояля

ДЕВОЧКИ: Оля, сыграй что-нибудь из “Возраста любви”.

              Это мой коронный номер. Четыре песни из репертуара Лолиты Торрес

              я подобрала на рояле. Я начинаю играть “Фадо”, все поют, но тут                                    Наташка Таранова выскакивает и начинает невпопад песню из фильма                             “Два гроша надежды”

НАТАША ТАРАНОВА: Вот на четвертом этаже

              Окно распахнуто  уже...

ДЕВОЧКИ: На-ту-ля, тихо! (входит А.А)

А.А.: Девочки! Чтобы через пять минут все были одеты.(скромно уходит, никто,                 разумеется, не шевелится)

ТАНЯ НОВИКОВА (серьезная девочка, после школы поступила на биофак):                          Девочки, кто принес костюм?

ВЕРА БЕЛОЗЕРОВА: У меня только шаровары (черные, сатиновые, тогда еще                    даже треников не было), а тапочки я забыла.

                          Света Петрова находит мяч и пытается закинуть его в корзину

ГАЛЯ ПАХОЛЬЧУК: Д-дайте что-нибудь тепленькое, з-замерзла совсем ( на            нее навьючивают платки и шубы, так что один нос торчит. Кое-кто, трясясь                        от холода, начинает переодеваться)

АЛЯ ТРУСОВА: Девчонки, что спрашивали по истории?

ЭЛЛА ДАНИЛИНА: Ну там причины, повод и даты писать на доске.

ЛЯЛЯ МАНДРУСОВА: А по физике?

ЭЛЛА ДАНИЛИНА: В “Г” спросили двоих, а в “Б” сказали, что не поняли, и                         Борис Владимирович весь урок объяснял.

ДЕВОЧКИ: Объяснял? Так и мы скажем, что не поняли. Девчонки, слышите?                                   Мы не поняли!!!

              Петрова запустила мячом в окно. Входит А.А. и отнимает мяч.

А.А.: Оделись? Становитесь в строй. Снять платки!

ДЕВОЧКИ:  Холодно, Андрей Алексаныч!....Воздёрживаюсь!...Не жалаю...

А.А.: Будем заниматься - будет тепло (раскрывает журнал) . Абовская!

              (Инка все-таки в платке) Я сказал: снять платки! (Инка жалобно                              заводит свои прекрасные глаза) Ну, ладно...Белозерова! (Вера в                                                шароварах, но на высоких каблуках)

ВЕРА БЕЛОЗЕРОВА: У меня тапочки порвались, Андрей Алексаныч!....

              Но я и на каблуках могу.

А.А: Данилина!

ЭЛЛА ДАНИЛИНА: Я как шла сюда, ногу подвернула, Андрей Алексаныч!....

А.А: Мандрусова!

ЛЯЛЯ МАНДРУСОВА (с гордостью) Я освобождена!

                          Человека четыре все-таки могут заниматься.

А.А.( в полном отчаянии) Равняйсь!(обреченно машет рукой) Смирно! (кладет                   журнал на рояль и идет за снарядами, девчонки, мыча под нос Ива                                              Монтана, начинают танцевать)Отставить! Кто у вас физорг?

ДЕВОЧКИ: Физорг? Правда, девчонки, а кто у нас физорг? Я не знаю, а ты? И я                    не знаю...А-а, у нас Каменев физорг (Каменев освобожден по причине                              абсолютной неспортивности)

А.А.: Но ведь он - мальчик!!!

ДЕВОЧКИ: Да?.. Действительно, мальчик... Странно... Ну, пусть Новикова будет                 физорг.

ТАНЯ НОВИКОВА (встает, оглядываясь на подруг): А чего говорить-то? Я не                                знаю. Товарищ преподаватель! Класс к занятию готов.(А.А. в ужасе                                    уходит к мальчикам, там обстановка еще хуже, девочки снова                                          окружают рояль)

ДЕВОЧКИ:  Беса ме, беса ме, муча!...

                          Не ходите, дети в школу, пейте, дети, “Кока-колу”...

                          Хамка, нахалка, бессовестная....Ой, наступи, а то поссоримся...

                          А он мне говорит... А я говорю... А он тогда взял и сказал...                                                    Только ты никому-никому не говори...

                          Девчонки! Дайте сдуть, скоты!.. Ну я ничего не знаю, честное                                                слово!.. Да врешь ты все... У меня рубль, у кого есть 12 копеек?

                          Айда в буфет, ура-а!!!

 

 

  У Инки на чердаке стало совсем тесно, потому что там все время торчал Эрик. Как-то мы сидели втроем - Инка с Эриком на диване, я возле стола - и готовились к  очередным экзаменам. Кажется, была пасха, и мы объелись куличей, сначала у нас, а потом у Инки. Все осоловели, и заниматься не хотелось. Я по привычке стала записывать все, что слышу. Действительно, о чем говорили влюбленные школьники в 1956 году?

“Первая семейная сцена началась с возгласов

ИНКА: Ты еще долго будешь?.. Не смей! (шепот и поцелуи)

ЭРИК: А я что могу сделать?

ИНКА: Да? Да? Больше я с тобой не разговариваю. Ты мерзкий, низкий,                                грязный... и все врешь  (смех)...Поди-ка...

ЭРИК: Что сказал Ларичев в 1927 году? (Ларичев - автор учебника алгебры.                         Опять шепот)

ИНКА: Сухаревская, всё! Он честное комомольское продал! Эх,ты!...Ты каждый                               день ходил...ну, не каждый, все равно часто...А потому что она                                          всегда...Скажи на ушко...ой, ничего не слышно....Вот пойди на                                          такую жертву, не ходи сегодня в театр, посиди дома с другом...

ЭРИК: Оплати билетики (шутка) Да я мерзкий, грязный...я играл в футбол...

              (Инка, послюнив палец, вытирает Эрику нос)...Тамбовская! Если не                                     пойду, будет смертельная обида...

ИНКА: Мало ты меня обижал...(дальше они пишут в тетради и тут же                               зачеркивают. Плохо быть третьим лишним!)...”

 

 

 

 

  К у д а   п о й т и   у ч и т ь с я?    Ф и з и ч е с ки й   к р у ж о к. Л е к ц и и   п о

м а т е м а т и к е.   В ы п у с к н ы е   э к з а м е н ы. В ы п у с к н о й    в е ч е р.

 

  Почему я вдруг оказалась на физфаке, сама не знаю. В школе я все-таки страшно разбрасывалась - биология, рисование, музыка, театр - однако учиться серьезно  ничему не хотела, выезжала на способностях. А чтобы освоить технику, надо было играть занудные гаммы и арпеджио или рисовать куб на шаре и вечные крынки на полотенце. Я же предпочитала плохо играть хорошую музыку и рисовать бесконечные комиксы с сюжетами вроде “Фиделио”. В 9-ом классе я было твердо решила поступать в гнесинское училище, как меня обязывали традиции нашего семейства. Мама наняла мне серьезную учительницу из Гнесинки - М.А.Гурвич. Это была очень строгая представительная дама с высокой прической, необыкновенно пунктуальная, я же, как всегда, на занятия опаздывала. Жила Мария Александровна у Курского вокзала, и метро “Курская” навсегда связано у меня с безумной спешкой. Я у нее играла ноктюрны Шопена, ре-минорную прелюдию и фугу из “Хорошо темперированного клавира”, несколько легких сонат Бетховена -  и довольно неплохо. М.А. сказала маме, что, пожалуй, я смогу  сдать экзамен в училище. Застопорилась я на этюдах Мошковского, которые просто возненавидела, они совершенно не лезли ни в голову, ни в руки, этими этюдами можно было засушить что угодно. Тогда меня осенило: что это я буду учить Мошковского, когда существуют этюды Шопена! Когда я заикнулась об этом, М.А. строго-настрого запретила мне играть Шопена. Тогда из чувства противоречия я стала потихоньку учить сама этюд “на черных клавишах”, который блестяще играл папа. Никогда в жизни я так усердно не занималась, финальные октавы я проиграла, наверное, не меньше 10000 раз. На очередном занятии вместо осточертевшего Мошковского я “выдала” Шопена в положенном темпе, и, клянусь, в первый раз увидела на лице моей учительницы удивление и даже некоторое уважение. Но вскоре я поняла, что мне интересно только играть, а теоретические музыкальные  дисциплины во мне вызывают глубокую неприязнь. А затем меня снова поволокло в сторону.

Физика, надо сказать, не относилась к числу самых любимых моих предметов, намного больше я любила математику. Физику вообще гораздо труднее преподавать, и я по собственному опыту знаю, что представление о физике у школьников весьма смутное, хотя, конечно, сейчас в связи с развитием ядерной физики и космических исследований дело обстоит значительно лучше. Наш физик Борис Владимирович Введенский, бывший гусар, у которого привычка щелкать каблуками перед дамами сохранилась до старости, пытался как-то организовать кружок по электротехнике (я у него научилась сращивать провода), но скоро все заглохло само собой, т.к. он ушел на пенсию. В физическом кабинете, довольно сумрачном помещении, где под потолком висели похожие друг на друга, как две капли воды, угрюмые портреты великих ученых в париках, как-то не ощущалось биения пульса самой современной науки ХХ века. От практических занятий в памяти остались только весы с разновесками - маленькими, блестящими гирьками, которые так приятно было опускать пинцетом на чашки весов. Другое дело математика, но здесь я справедливо считала, что до мехмата я не доросла, хотя в детстве зачитывалась “Волшебным двурогом” С.Боброва и книжками типа “Удивительный квадрат”. Бабушка Елена Александровна очень любила решать головоломные задачки, правда они в старой консерватории даже алгебры не проходили. Я очень хорошо помню, как она решала какую-то задачу “про гоплитов” из арифметического задачника повышенной трудности. Конечно, дядя Сережа тут же решил ее алгебраически, составив уравнение, но бабушка в конце концов и сама решила арифметическим способом - вопросов в 12. Я это запомнила, потому что мне понравилось слово “гоплиты” - я тогда еще не знала, что так называли греческих тяжело вооруженных воинов. Что касается мехмата, то мне казалось, что туда могут поступить только “гении” вроде нашего Игоря Каменева. Конечно, я хотела идти только в университет, другие варианты не рассматривались. Поговорив с разными людьми, я поняла, что у меня есть шанс поступить на физфак, тем более, что я подружилась с приятной компанией девиц из ланкиного класса, с которыми я стала ездить на физический кружок в университет. Это были Нина Данилова, Люся Афонина и Нинель Беляцкая. Все мы позже оказались на физфаке. Итак, мы стали по вечерам ездить на Ленинские горы, что само по себе было очень интересно - ведь новые здания университета были открыты всего два года назад!

Мы приезжали на физфак и поднимались на второй этаж в Южную физическую аудиторию, спускавшуюся вниз крутым амфитеатром, но садились тесной компанией где-нибудь повыше. Надо сказать, девчонок на кружке было очень мало, что возвышало нас в собственных глазах. Занятия вели студенты старших курсов - в основном, решались головоломные физические задачи, кое-где даже с применением интегралов, о которых мы тогда представления не имели.  Лучше всех среди нас задачи решала Нина, остальные хлопали ушами. В нижних рядах аудитории сидели двое ребят - видны были только их черные затылки - которые решали абсолютно всё, я так теперь понимаю, что решал один человек - Миша Маринов, будущий известный теоретик.

Было ясно, что школьной подготовки явно недостаточно, и мама наняла мне учителя математики. Роберт Августович Калнынь преподавал в каком-то второстепенном институте, но абитуриентов натаскивал хорошо, и все его ученики поступали в университет. Был он плотный, седоватый, импозантный, сверкал голубыми глазами и курил ужасно вонючие сигареты. Задачки мы решали только по знаменитому задачнику П.С.Моденова, все прочие задачники он велел выбросить. По этому задачнику училось не одно поколение абитуриентов. Петр Сергеевич Моденов, который потом вел семинары на нашем курсе, уж слишком увлекался зубодробительными задачами, но зато будил математическое воображение, в чем я позже убедилась, посещая его занятия.

Весной 56-ого года я стала ходить на подготовительные лекции по математике. Их вели Я. С. Герценштейн и Ю. Ф. Метт в аудиториях старого университета на Моховой. Читали они оба хорошо, школьная математика как-то сразу стала укладываться в голове и превратилась из кучи разрозненнных знаний в стройную систему, к тому же оба беспрерывно острили, что очень помогает усвоению материала. У Якова Семеновича главным героем лекций был некий “сообразительный шестиклассник”, который смотрел “в оба (конца примера)” и не позволял провести себя на задачах, не имеющих решения. Я, как сейчас, слышу глубокий бас Я.С.: “К транс-цен-дентным уравнениям относятся по-казательные, ло-гарифмические и уравнения, содержащие аркусы” или “вот где я совершил свое первое грехопадение (возвел в квадрат и получил лишние корни)!” После чего он получил записку из зала: “Извините, пожалуйста, вы не поете?”

Юрий Фомич Метт, черноглазый красавец, вообще был кумиром девчонок. Перед лекцией он всегда делал небольшую, как он выражался, “увертюру”. “Приходит человек на экзамен, - разглагольствовал он, сопровождая слова изящным жестом, - в галстуке цвета “берегись, прохожий” и шепчет, как заклинание “больше большего, меньше меньшего...” (корней квадратного уравнения).А затем удивляется, что ему ставят два, а не пять. И вообще абитуриент уверен, что экзаменатор обязательно должен его съесть. Лично я по своей комплекции не могу съесть больше одного человека...”   Или вот еще. “Почему делают из мухи слона, а из слона муху не делают?.. Наверное, отходов много...” - заключал он с грустным видом. Ю.Ф. очень любил читать вслух записки, половину из которых он, по-моему, сочинял на ходу: “Женька, дай три рубля... Ну, это не мне”, “Сделайте a² - b² ....Сейчас... (пишет на доске) a²(1- b²/a²)... “ “Будете студентами, вспомните покойника Метта... Я имею в виду, что вы поступите лет эдак через сорок”.

 

Я твердо шла на золотую медаль. В нашей школе было еще 15 медалисток, и все - девочки. Начались выпускные экзамены. Наша дружная “семерка” держалась вместе, но в институты мы собирались разные. В университет поступали Инка Абовская (на истфак) и Алька Трусова (на биофак). Лялька шла в медицинский институт.

В связи с неясной политической обстановкой после смерти Сталина и ХХ съезда экзамен по истории нам вообще отменили - вот здорово! На сочинении, которое мы писали шесть часов, мы с Инкой взяли тему о Маяковском, остальные писали “Отцов и детей” - боялись “лесенок”. Во время экзамена нас кормили обедом прямо за партой, а в туалете сердобольные родители, организаторы этих обедов, на всякий случай разложили учебники.  Интересно, что, хотя мы готовились вместе,  сочинения у нас с Инкой получились совершенно разные. Я в заключении написала при памятник Маяковскому, который тогда еще не был установлен, а на площади стояла черная фанерная фигура, и архитекторы примеривались, как ее выгоднее поставить. Наши с Инкой сочинения в последующие годы читали десятиклассникам, как пример разного раскрытия темы.

Все было прекрасно, но на письменной геометрии случилось непредвиденное. Для меня школьные задачки были просто чепухой, и я слишком понадеялась на себя. Мы с Инкой писали один вариант, сумели обменяться решениями и убедились, что решили все правильно, Инка даже послала мне записку, в смысле, целую, обнимаю и поздравляю с прекрасным доказательством. Однако на следующий день мне позвонила Антонина Васильевна и сказала, что в РОНО (районный отдел народного образования) мне поставили по геометрии три балла - а я и четверок-то никогда не получала! Мало того, собираются поставить три и в аттестате. Директор Прасковья Георгиевна и учитель математики, наш милейший “Галоша”, поехали в РОНО выяснять, в чем дело. Оказалось, там не понравился мой чертеж, который я выполнила, как вольный художник, и вместо положенных 45^О в проекции квадрата на плоскость решила нарисовать 30^О ( мне так показалось красивее), что, разумеется, никак не отразилось на ходе решения и правильности ответа. В школе на это даже внимания не обратили. Но в  РОНО придрались, и наши преподаватели с трудом мне выбили четверку в аттестате, так что медаль я получила серебряную. В этой ситуации спокойнее всех держалась мама (ей это спокойствие дорого далось!), а я просто ничего не понимала, хотя обидно было ужасно. Как потом оказалось, мне крупно повезло, потому что серебряные медалисты сдавали при поступлении на физфак только два экзамена по математике, а на физике я бы обязательно провалилась.

Но вот, наконец, школьные экзамены позади. Во время небольшой передышки перед экзаменами в университет мы еще держались вместе с нашей компанией. В кого я тогда была влюблена, уже не припомню. Может быть еще в Володю Степанова, а, может быть, в Витьку Владимирского, или даже в Пашу Тыричева из параллельного класса “А”, жертву моей “рецензии”, который не имел никаких особых достоинств кроме красивых белокурых волос. Инка, Лялька и Эрик тоже отделились. Эрик признавал только красивых девушек, а меня терпеть не мог, мы даже как-то подрались в 9-ом классе. Он обозвал меня сволочью, просто так, посмотреть, как я прореагирую, я засветила ему по физиономии и потом спасалась от разъяренного Эрика в туалете. Наша “семерка” разбилась на парочки: Абовская-Мандрусова, Трусова-Пахольчук и Шехтерман-Гершанович. Я же много времени проводила с Ланкой, которая собиралась стать врачом (она поступила в 3-й мединститут, который потом перевели в Ярославль), и ее одноклассницами, поступавшими на физфак. Они учились в 175-ой школе, где были сплошь  номенклатурные дочки, даже формы у них были не тупо-коричневые, как у всех, а благородно-синие. В их школе был прекрасный зал со сценой, а наш зал был просто из двух соединенных классов. Я была у них на новогоднем балу - многие девушки были разодеты в белый и розовый нейлон, который можно было тогда достать только за границей.  Это было время “Карнавальной ночи” - широкие юбки “солнце” с нижней накрахмаленной юбкой, кофточки-японки и последний писк моды - капроновые чулки с черной пяткой!

25 июня у нас был выпускной вечер, к которому полагалось иметь белое платье. Шила мне его Клавдия Ивановна, шила тайно, т.к. ее вечно преследовал “фин” и даже забирал образчики материи, чтобы потом  проверить, на месте ли платья - она отговаривалась, что шьет дочке, а соседи на нее регулярно доносили. Платье мое было из крепдешина, с машинной вышивкой, на розовом чехле, но увы! - я в нем выглядела толстой уродкой, и даже искусственные цветы не помогали - относительно своей внешности у меня не было иллюзий. Тем более, что подруги мои - Инка, Лялька - были сущие красотки и пользовались большим успехом у наших мальчиков, да и на улице никто не проходил мимо. А уж  Галина Пахольчук была просто куколкой - огромные голубые глаза, золотые волосы, прелестные зубки...

Выпускной вечер прошел довольно весело.  “Галоша” все-таки поймал меня на вечере в коридоре и завел: “Ну что это вы, право, Сухаревская, такой безобразный чертеж сделали?...” - но мне было уже на это наплевать. Пока мы пили-ели, на улице пошел проливной дождь. Крыша нашей школы протекла, и залило всю библиотеку. Вечер сразу потерял свою официальность, мальчишки разделись и босиком, в одних трусах, стали перетаскивать книги в сухое место и вытирать полы,  девчонки же, боясь испортить свои чудные платья, только подавали советы и хихикали. Затем сломался проигрыватель. Тут мы с Володькой Долгополовым и Фрязиновым из класса “А” уселись за многострадальный школьный рояль и в шесть рук начали наяривать фокстроты и танго, а ребята отплясывали вместе с учителями. Затем дождь приутих, и мы, согласно традиции, собрались пойти на Красную площадь гулять, но едва мы дошли до улицы Горького, опять началась гроза, и всем пришлось скрыться в подворотне. Здесь мы простояли довольно долго, потом Валерка Иоффе из класса “Г” подбил меня пойти дальше. Под проливным дождем мы дошли до Красной площади - она была совершенно пуста, даже милиционеры попрятались, а как было бы красиво в хорошую-то погоду  - девочки в белых платьях, цветы... Но  нам не повезло, и мы поплелись обратно, сорвав веточку голубой елки, как доказательство того, что мы все-таки побывали на Красной площади. По дороге я, по совету Валерки, выкурила свою первую сигарету “для тепла”, но ничего особенного не случилось. Когда мы возвратились в нашу подворотню, там уже никого не оказалось - все замерзли и разошлись по домам.