(О Сухумской станции)

Ю.М.СУХАРЕВСКИЙ

МОЯ ЖИЗНЬ В АКУСТИКЕ

О Г Л А В Л Е Н И Е

I. Мой путь в акустику. Одновременное обучение в Энергетическом институте и Московской консерватории (1925-30 гг.). Концертная деятельность. Увлечение спортом.

II. Работы по электроакустике и акустике радиостудий в ЦНИИ Наркомсвязи. Экспертные комиссии. Озвучивание Сельскохозяйственной выставки (1930-38 гг.).

III. Переход Академию наук СССР. Акустическая комиссия отделения технических наук. Проблемы акустики Дворца Советов. Защита диссертаций. Кавказская экспедиция. Работы по акустике Зала Чайковского (1938-41 гг.).

IV. Работы военного периода по акустическим средствам ПВО и гидролокации. Тихоокеанская экспедиция. Завершение строительства здания акустической лаборатории (1941-45 гг.)

V. Работы послевоенного периода. Черноморские экспедиции по исследованию морской реверберации. Восточно-черноморская экспедиция. Создание прообраза стационарной морской станции (1945-49 гг.)

VI. Работы Сухумской научной морской станции (1950-1990 гг.). Участие в создании Акустического института

VII. Работы по проблеме дальней гидролокации. Научное руководство работами предприятий Минсудпрома по созданию гидроакустических комплексов и оборудованию ими атомных подводных лодок (1949-65 гг.).

VIII. Разработка и морские испытания акустических поглощающих покрытий для подводных лодок. Командировка в Германию (1945 г.). Работы по резонансным звукопоглощающим покрытиям для дизельных подводных лодок. Создание широкополосного слоисто-неоднородного звукопогло-щающего и шумозаглушающего покрытия для атомных подводных лодок (1945-65гг.)

IX. Прогнозные исследования зарубежной гидролокации: сверхдальняя инфразвуковая гидролокационная станция, бесшумные подводные лодки, гидроакустический “стэлз” (1972-77 гг.)

X. Разработка методики вероятностной оценки дальности частотно-оптимизированных средств в совокупности физических условий океана. Проблемы акустической скрытности подводных лодок ( 1977-85 гг.)

XI. Исследование возможности сверхдальней гидролокации в мелководных районах океана и в подледном арктическом канале распространения звука (1996-2002гг.)

XII. Моя общественная и педагогическая деятельность. Работа в качестве заместителя директора Акустического института. Совет по гидрофизике при АН СССР. Курс лекций по гидролокации для работников Минсудпрома. Концертная деятельность в Московском Доме ученых

Мой путь в акустику. Одновременное обучение в Энергетическом институте и Московской консерватории (1925-30 гг.). Концертная деятельность. Увлечение спортом.

Я родился 8 сентября 1906 года в Москве, в одном из тихих переулков Арбата. Мой отец окончил юридический факультет Московского университета и занимался адвокатской практикой, мать окончила фортепианное отделение Московской консерватории и давала уроки музыки.

Жили мы в Филипповском переулке на Арбате на втором этаже дома №7, принадлежащему, как и многие другие дома. страховому обществу “Россия”, в огромной 120-метровой 6-комнатной квартире №25. Мой отец Михаил Львович Сухаревский был состоятельным человеком. Сначала он был присяжным поверенным, членом коллегии адвокатов, позже занялся также частной практикой, и я помню, как раза два в неделю он давал обеды для каких-то негоциантов, с которыми вел дела. Приходило человек 10-12, причем вина не пили, на столе стояла корзина с бутылками лимонада. Мама очень старалась не ударить лицом в грязь, и обеды были действительно шикарные.

В 45-метровой гостиной стоял хороший рояль “Шредер” и мебель красного дерева в стиле “модерн”. Интересно, что в моем детстве на рояле стояли два сборника детских песенок, которые сочинили родители моей будущей жены - Леонид Карлович Бекман и Елена Александровна Бекман-Щербина, знаменитая пианистка. Больше всего мне там нравилась песенка “Ай-ду-ду”. Кабинет отца и столовая были еще больших размеров- 53 и 64 м! В отцовском кабинете стояли шкафы с книгами и гектограф с прессом. На гектографе отец набирал судебные материалы.

В квартире были две детских - для меня и моего брата Бобы,который родился в феврале 1909 года; была и людская для обслуживающего персонала - кухарки, горничной. У нас была няня, которая прожила с нами до 2-ой мировой войны и нянчила мою старшую дочь. Я вставал рано. Няня мне намазывала кусок хлеба, посыпала его сахаром, и мы шли гулять, чтобы не разбудить младшего брата Бобу. Няня заходила в расположенною в нашем переулке церковь помолиться, а я стоял рядом с ней, рассматривая иконы и фрески.

Моя мама Евгения Наумовна, училась в Консерватории у К.Н.Игумнова, у которого позже учился и я. Тогда он еще брал в свой класс женщин, позже, в мое время - только мужчин. Другом и учителем ее был также А.Б.Гольденвейзер. Мама часто аккомпанировала певцам. Один из них, я помню, исполнял “Как король шел на войну”. Когда он доходил до слов “А как лег в могилу Стах...”, я в соседней детской начинал плакать, и мама, еще тоненькая, стройная, шла меня успокаивать.

Брат мой был моложе меня почти на три года, но к десяти годам мы сравнялись в росте, и одевали нас тоже одинаково, так что мы походили на близнецов.

Сначала меня решили отдать в лучшую в Москве 1-ую гимназию, которая находилась у Пречистенских ворот (теперь в этом доме Институт русского языка). Я поступал “по процентовке” - на евреев давалось 1,5%, и надо было получить все пятерки на вступительных экзаменах. Я был единственным евреем в классе и имел право прогуливать закон божий. Но настроения в этой гимназии были весьма антисемитские, поэтому я проучился там всего три дня, а затем отказался туда ходить. Меня перевели в частную гимназию Флерова, а потом - в гимназию Рэпман, где еще до революции было единственное на всю Москву совместное обучение мальчиков и девочек. Там были хорошие педагоги, в частности, преподавала жена профессора Реформатского. Кончил я эту гимназию, которая превратилась в школу-девятилетку, уже после революции.

Вообще я был порядочным хулиганом. У Флерова меня в первый же день выставили из класса за то, что я обстреливал передние парты со своей задней парты пшеном через трубочку. Из рэпмановской школы меня исключали два раза: первый раз - за то, что я обдувал на уроке сероводородом девочек, а второй - за то, что я закоротил гвоздем патрон лампочки и пережег все пробки в школе. Правда меня всегда восстанавливали, потому что я хорошо учился. Родителям часто на меня жаловались. Однажды дворник нашего дома пришел к матери и сказал: “Ваш Юра лежит с ребятами на крыше сарая, они играют в карты и ругаются, как ломовые извозчики”. Был ужасный скандал. Отец как-то наказал меня, заперев в уборной. Я долго рвался оттуда, но потом затих. По прошествии некоторого времени испуганная мама отворила дверь и увидела сына на коленках, пускающего кораблики в унитазе. После этого меня туда больше не запирали. В другой раз я обиделся на что-то, набрал камней и стал методично бить наши окна, а бедная мама не могла даже меня остановить, так как мыла в это время голову.

Надо сказать, что мой брат Борис был напротив, очень ласковым мальчиком, и я довольно часто его изводил. Как-то уже после революции, когда он вступил в скаутский клуб и выращивал какие-то цветы в горшке, я вытащил цветок, наделал в этот горшок и вставил цветок обратно. Боба потащил горшок своим скаутам - можно представить, что из этого вышло.

Одновременно мы с братом учились музыке в музыкальном училище Гнесиных, которое теперь превратилась в Академию музыки.. Я играл на рояле, он - на скрипке .

Наступил 17-ый год. Одно время еще сохранялась поговорка “Сахар - Бродского, чай - Высотского, Россия - Троцкого”. Бродский и Высотский были известные фабриканты чая и сахара. Потом эти продукты пропали. В революцию мой отец потерял большие деньги, но относился к этому спокойно, т.к. еще до революции сочувствовал большевикам и даже участвовал, как адвокат, в довольно рискованном “деле Шмидта” , когда нужно было в 1907 году перевести деньги за границу социал-демократам. После революции нас “уплотнили”, но, к счастью, сначала удалось поселить к нам мамину подругу по консерватории по фамилии Колманок с двумя детьми - Шурой и Нютой . Однако потом к нам буквально силой вселили некоего “красного директора” с женой и ребенком. Мы с ним примерно год не разговаривали, но затем все же отношения стали более или менее нормальными, т.к. я помогал ему подготовиться поступить в промышленный институт.

В школе я часто выступал на школьных концертах и даже играл первую часть 1-ого концерта Чайковского. Мы организовали музыкальный кружок, в который входило 9 девочек и 2 мальчика, потом все девочки как-то отсеялись, и остался дружный квартет: Лида Швейцер, Нина Позднякова, Костя Лихарев и я. Костя был прекрасным спортсменом и фигуристом, но музыку не очень любил и часто просил “не играть”.

В школьные годы я обнаружил способности к физике и математике и по окончании школы поступил на электротехнический факультет Московского энергетического института, где последовательно прошел спецкурсы трех отделений факультета: отделения электростанций, отделения заводского электрооборудования и отделение электромашиностроения. В институте я сдал более сотни различных экзаменов и убедился, что благодаря хорошей памяти могу быстро и без особого труда ориентироваться в новых для меня дисциплинах. На последних курсах я стал заниматься научно-исследовательской работой в лаборатории профессора С.И.Курбатова. Первая моя работа была посвящена экспериментальному исследованию нестационарных процессов в электрических цепях, нагруженных асинхронными двигателями. После института я был “распределен”, как тогда полагалось, и попал в трансформаторный отдел Московского Электрозавода. Я стал работать в отделе, где впервые в СССР начали разрабатывать аппаратуру для защиты высоковольтных линий электропередачи от наведенных волн напряжения и короткого замыкания.

Одновременно я продолжал успешно заниматься в музыкальном училище в классе старшей из сестер Гнесиных - Евгении Фабиановны, преподававшей игру на фортепиано. На мой выпускной экзамен был приглашен один из столпов Московской консерватории - известный пианист и педагог профессор К.Н.Игумнов, который предложил мне поступить в его класс в консерватории сразу на третий курс. Институт и консерваторию я закончил почти одновременно.

Игумнова всегда сопровождала толпа молодых людей, которых мы называли “бонвиванами” - прекрасно одетые высокие мальчики, немного похожие на нынешних “олигархов”, часто бывавшие у К.Н. на квартире и, по-видимому, отвечавшие его пристрастиям. Мы с ними не общались. Нас Игумнов тоже испытывал. Помню, как мы сидели на подоконнике открытого окна и слушали, как играют ученики. К.Н., как всегда, давал указания, сам что-то подыгрывал, а потом подошел к нам и очень недвусмысленно на нас оперся. Мы с Борей Берлиным просто “прыснули” в стороны, но больше ничего подобного не повторялось.

Из учеников К.Н. я помню Яшу Флиера, которого теперь часто слушаю по радио “Орфей”. Ему не слишком повезло в жизни, хотя он был профессором и имел много учеников, в частности, М.Плетнева. Сам Яша некоторое время не мог концертировать из-за переигранной руки и довольно рано умер от инфаркта. Из других учеников мне запомнился Миша Пульвер, который, к сожалению, был психически неуравновешенный, мог сыграть гениально (например, 31-ую сонату Бетховена), а мог и безобразно “валять”. На выпускном вечере все думали - вот восходящая звезда, а птом он играл 1-ый концерт Чайковског , “гвоздил”, по его же собственному выражению, и очень неудачно. Борис Берлин был тоже очень хорошим пианистом - я помню, как он играл “Вступление и смерть Изольды” Вагнера-Листа - прямо-таки с “животной” страстью.

В консерватории я принимал участие в 5 студенческих конкурсах на лучшее исполнение музыкальных произведений и в трех конкурсах получил первые премии. В последнем конкурсе нас было 8 человек, среди них Иохелес, Гутман, Гроссман. Программа состояла из трех произведений Шопена. Я играл fis-мольный полонез, экспромт (с маршем) и ноктюрн. Помню ощущение, что зрительный зал пропал, и я чувствую музыку целиком и все о ней знаю - наверное, это чувство творца. Третью часть ноктюрна я играл, как бы задыхась от слез, “наезжая” на ритм и не додерживая. Вот недавно слушал Флиера и Артура Рубинштейна в записи - они играют спокойно, ритмично. После конкурса сам Игумнов подошел ко мне, заплакал и сказал: “У меня так никто не играл...” В награду я получил возможность публично выступать с исполнением фортепианных концертов в сопровождении симфонического оркестра консерватории и неоднократно играл в разных залах и клубах Москвы. В год окончания консерватории я был приглашен известным дирижером Н.С.Головановым для участия в концерте в Колонном зале Дома Союзов. В этом концерте участвовала также знаменитая певица А.В.Нежданова. Я играл 1-ый концерт Листа, и мое выступление прошло с большим успехом.

И что же? Я возгордился, и все это плохо кончилось. Все началось с шопеновского конкурса в Варшаве, куда консерватория отбирала пианистов, и у нас должны были быть отборочные прослушивания. Программа была очень сложная: концерт, соната, вальсы, мазурки и т.п. Надо сказать, что Шопен был “не мой” композитор, для него нужна была филигранная техника, а я предпочитал могучую динамику, октавы - здесь был мой конек. И кроме вышеупомянутых шопеновских произведений, я ничего не играл. Но тут я почувствовал, что “все могу” - лирику, технику - и расслабился. Все пианисты сидели безвылазно дома, работали по 6-8 часов (например, Зак, который вообще среди нас не слишком котировался в те годы, а потом получил первую премию на этом конкурсе). Я же поехал в горы, вернулся в сентябре, тут позвонил Н.С.Голованов, пригласил меня участвовать в концерте в Колонном зале вместе с ним и А.В.Неждановой. Сначала я ему ответил, что не могу, у меня конкурс. “А, ерунда, - сказал он, - успеете”. Потом концерт отложили из-за болезни Антонины Васильевны, потом я учил “бисы”. Концерт состоялся, успех был блестящий. В общем, когда я серьезно взялся за программу конкурса, то увидел, что не успею не только осмыслить все произведения, но и просто выучить их наизусть. Открыл ноты и смотрю - батюшки, сколько нот! Кроме того, я очень мало занимался, т.к. одновременно начал работу в Институте связи по совершенно новой для меня специальности, я-то ведь был электротехник!

Меня не покидало чувство, что это все несерьезно, что как-нибудь сыграю 1-й тур отборочных прослушиваний, а дальше все выучу. За две недели, оставшиеся до первого тура выучил все “на фу-фу” и решил сначала, что не пойду на конкурс, а потом подумал: я же лучший ученик, меня все знают - и пошел к Игумнову домой. Сыграл ему одну вещь - просто жутко, он говорит: “Ты же ноты не выучил. Откажись участвовать”.. Я все-таки не отказался.

Консерваторский конкурс был где-то в начале ноября. В день 1-ого тура отборочных прослушиваний я утром лежал на кровати и говорил себе: “Не пойду, не пойду...” Потом надел пальто, кое-как замотался шарфом и пошел. Взбежал единым духом на четвертый этаж, там кричат: “Иди скорее, тебя публика ждет!” Бросил пальто и помчался на сцену. Начинаю играть полонез, который я-то уж знал, как свои пять пальце, и играл, как говорили, гениально! Чувствую - никакого куражу, кончил - публика удивилась. Я не стал дожидаться конца концерта, бросился на Бронную к жене и, лежа в 6-метровой комнатке на кровати вниз лицом, сказал: “Все! Больше играть не буду!” - и не играл два года.

Наши лауреаты приехали с шопеновского конкурса, и всех их взяли без экзаменов в Meisterschule - Высшую школу мастерства, вроде аспирантуры. Я в это время занимался техническими науками в Институте связи, но затем пришел в консерваторию и тоже сдал экзамены в Meisterschule. Но это было все уже не то и не так, хотя я играл 1-й концерт Чайковского и другие произведения в различных залах. Но постепенно все же я полностью переключился на технические науки.

Я теперь часто слушаю радио - программу “Орфей”, раньше времени не хватало. Вот играет Николай Петров. С его мамой, дочерью знаменитого певца, солиста Большого театра, мы в 20-ые годы играли в теннис... Вот играет Горовиц - я помню, как он уехал из России в 22-ом году, а до этого я был на его концерте, он играл свои вариации на темы из “Кармен” - лупил по роялю, но техника была бешеной. Потом за границей он совершенно переменил стиль игры, по-видимому, под влиянием Тосканини, на дочери которого он был женат... Я был на последнем концерте Собинова - он сидел в кресле на сцене Большого театра, тяжело больной, и пел... Недавно слушал Скрипичный концерт Прокофьева, мы с братом его слышали первый раз году в 20-ом, играл Ойстрах. Я считаю эту музыку абсолютно гениальной, ну, просто коцентрированная гениальность. А тогда публика, не поверите, смеялась!

Новый виток моей музыкальной жизни наступил через 12 лет. Тогда ко мне обратились из Дома ученых и спросили, не сыграю ли я 1-ый концерт Чайковского с их симфоническим оркестром. Я согласился, но тут же уехал в Сухуми, где в это время шли напряженные работы по строительству акустической морской станции. Все-таки надо было как-то вспомнить этот концерт, поэтому я пришел в Сухумское музыкальное училище и нашел там директора, высокого грузина. Он сначала недоверчиво отнесся к моей просьбе поиграть на их концертном рояле, но потом, услышав, как я играю, напротив, стал усиленно приглашать заниматься и в довершение всего даже заказал мне купить ему пару ботинок, когда я буду в Москве. Концерт в Москве состоялся, и с тех пор в течение 50 лет я играл с оркестром Дома ученых.

В Гнесинском училище мы с моими друзьями организовали Шарком - “шарадную комиссию”, нечто вроде эстрадно-юмористического ансамбля, где мы ставили шарады, пародировали джазовые, цыганские и народные ансамбли, цирк и оперу. Нашим “худруком” и хормейстером был Костя Виноградов, “администратором” - Лена Давыдова, художником (ИЗО) - ее сестра Таня; сестры Вера и Оля Бекман (Вера потом стала моей женой), Тася Корнилова и др. пели и сочиняли, я в Шаркоме бессменно играл на рояле. В 1923 году впервые в Москве появился настоящий негритянский джаз - четыре негра выступили в Большом зале консерватории, а потом еще полгода играли в Москве, в частности, в фойе кинотеатра “Малая Дмитровка”, куда я часто ходил их слушать. Мне настолько нравился джаз, что еще в 20-ых годах я сам стал делать джазовые переложения не только популярных песен, но и фуг Баха, и даже издавать их. В Шаркоме мы тоже организовали джаз - я играл на рояле, Миша Григорьев, ученик Елены Фабиановны, был ударником, мой брат Борис играл на скрипке (он тоже был студентом гнесинского училища), а будущий известный композитор Арам Хачатурян играл на тромбоне, хотя он учился в классе виолончели. Гнесиным очень нравился Шарком, и Елена Фабиановна старалась “сделать нам рекламу”, но, к сожалению, не всегда удачно. Один раз она нас вывезла в подшефную психиатрическую больницу, пациенты которой восприняли наши юморески совершенно серьезно. Другой раз Е.Ф. пригласила на наше выступление известную революционерку Веру Фигнер, просидевшую 20 лет в Шлиссельбургской крепости. С каменным лицом Фигнер смотрела, как Арам выезжает на трехколесном велосипеде, изображая “снуккиного сына” (Снукки была известная всей Москве цирковая обезьяна), а наш “Генритянский джаз”, натянув на лица чулки с прорезями для глаз и рта, исполняет разухабистые песенки.

С Еленой Фабиановной я последний раз встретился на ее девяностолетие, когда все-таки решил зайти и поздравить ее. Она приняла меня, как будто мы недавно расстались и строго спросила: “Что ты сейчас играешь?” Я сел и сыграл что-то, кажется. “Вступление и смерть Изольды” Вагнера-Листа. Она подумала, затем достала истрепанные ноты Вариаций на тему из “Дон Жуана” Моцарта-Листа и отдала мне, надписав “Юре, чтоб играл”. Брату Борису, который ее тоже навестил в 1965 году, она тоже подарила свою фотографию с трогательной надписью.

Больших нагрузок я не боялся, засыпал в 12, просыпался в 6.30, находя время и для занятий спортом, где также старался достигать профессионального уровня. Я занимался большим и малым теннисом (был чемпионом института и консерватории по пинг-понгу), велосипедным спортом, плаванием, фигурным катанием и горным туризмом. Три раза я пересекал Сванетию с севера на юг почти всеми известными перевалами через Главный Кавказский хребет и два раза - с запада на восток. Спускался я к морю по руслам рек Кодор, Ингур и Рион и выходил в район Сухума, однако ни разу не заходил на мыс Сухумийский, где расположен маяк. В то время я и не подозревал, что впоследствии на протяжении двадцати лет моя жизнь и научная деятельность будет неразрывно связана с этим местом. В моих ежегодных походах на Кавказ бывали опасные приключения. Так, однажды мы втроем поднимались на ледник вблизи г.Шхельда. Переходя снежный мостик над трещиной, я провалился и застрял на глубине 20м. Ледоруб, висевший на “фитиле", слетел с моей руки и ухнул в трещину. Полчаса я провисел, упираясь в лед локтями и коленями, т.к. рисковал провалиться еще глубже. С трудом мне удалось освободиться от тяжелого рюкзака, который тянул меня вниз, но когда я собирался его сбросить, то вспомнил, что как раз в нем находится спасательная веревка. На беду, трещина была наклонной, и ее засыпало обвалившемся при моем падении снегом. Двое моих спутников разорвали рубашки, развязали все шнурки, сделали какое-то подобие веревочки, привязали к ней камень и, пробив снег над моей головой, вытащили сначала спасательный трос, а затем и меня. То, что им в конце концов удалось меня вытащить целым и невредимым, было просто чудом. Но руки и ноги мои так заледенели, что я некоторое время не мог их разогнуть.

После этого я приключения поехал в санаторий в Батилиман. Недалеко от здания санатория высилась 300-метровая отвесная стена, которая притягивала меня, как магнитом, и в конце концов я все же решился ее штурмовать в одиночку. Я выбрал путь по трещинам, но в середине скалы застрял и повис без точки опоры на руках. Висел почти полчаса, снизу отдыхающие смотрели на меня в бинокль и с ужасом ждали, что я свалюсь, но я все-таки сумел выбраться.

После года работы на заводе мне стало ясно, что совмещать научную работу с концертной деятельностью, требовавшей ежедневных многочасовых упраж-нений, практически невозможно. К тому времени я приобрел вкус к научной работе и опубликовал свою первую статью по средствам защиты ЛЭП. Мне пришла мысль искать такой вид научно-технической деятельности, который бы сочетался с моими музыкальными занятиями, что было, конечно, наивно.

Работы по архитектурной акустике и электроакустике в ЦНИИ Наркомсвязи

(1930-38 гг.)

В то время, в начале 30-ых годов, бурно развивалось радиовещание и звуковое кино, где, как мне казалось, могли бы пригодиться одновременно оба мои образования. Я посетил Всесоюзный электротехнический институт, где была лаборатория звукового кино известного изобретателя Таггера, однако ее оборудование не произвело на меня никакого впечатления. Тогда я отправился на киностудию “Межрабпом-Русь” на Лесной улице. Меня провели в огромный зал, стены которого были увешаны какими-то тряпками, исполняющими, по-видимому, роль звукопоглотителей. На стойке стоял микрофон, а на стола - железная черная коробка с красной сигнальной лампочкой. Я поинтересовался, где же находится радиоаппаратура. Оказалось, что это она и есть. После двухэтажных трансформаторов и огромных турбогенераторов электрозавода это привело меня в уныние. Видя мою растерянность, ко мне подошел незнакомый человек и спросил, что я здесь делаю. Я изложил ему мои сомнения, тогда он сказап: ”Я заведую электроакустической лабораторией Института связи, который находится на Центральном телеграфе. Не хотите ли попробовать у меня поработать?” Я согласился. В результате особого ходатайства Института связи и консерватории меня перевели из Электрозавода на работу в этот институт, в электроакустическую лаборатории инженера И.Г.Дрейзена.

Об электроакустике я имел в то время весьма смутное представление, но мне повезло: как раз в 1931 году, в год моего поступления в Институт связи, я стал участником 1-ой Всероссийской акустической конференции. Она происходила в Ленинграде под председательством члена-корреспондента АН СССР Н.Н.Андреева, впоследствии действительного члена АН СССР и заведующего акустической лабораторией Физического института АН СССР (ФИАН). Заседание конференции продолжалось три дня, было заслушано множество докладов по всем направлениям физической и технической акустики того времени. Среди участников были известные ученые, в том числе А.А.Харкевич и Б.П.Константинов, а также несколько ученых из Германии. Таким образом, в самом начале моего пути в акустике передо мной открылась вся панорама науки, с которой мне предстояло иметь дело.

В Институте связи я начал с работы над метрологическими вопросами электроакустики. С группой из трех молодых техников мы создали измерительный стенд для исследования электроакустической аппаратуры - громкоговорителей и микрофонов. Стенд был соединен с акустически заглушенной звукомерной камерой в глубоком подвале здания Центрального телеграфа, оборудованной диском Рэлея для абсолютных измерений звукового давления. С помощью стенда можно было выявить разного рода искажения, вносимые аппаратурой в передаваемый звуковой материал, в частности. частотные искажения, а также нелинейные искажения (возникновение гармоник и разностных тонов акустического спектра), до того времени не контролировавшиеся. На нашем стенде впоследствии исследовались головные образцы электроакустической аппаратуры, выпускавшиеся московскими предприятиями, и ни один образец не мог быть передан в серийное производство без моей визы. Мой стенд привлек внимание сотрудников смежных организаций, занимавшихся акустикой. Среди них упомяну профессора С.Н.Ржевкина - создателя акустической лаборатории ФИАН, Л.Д,Розенберга, который привез для исследования на стенде электродинамический громкоговоритель, разработанный Киевским институтом киноинженеров, а также Г.Д. Малюжинца, акустика-теоретика, сыгравшего большую роль в моей жизни, тогда еще аспиранта ФИАН. Это был необыкновенно глубокий ученый. Он стал моим другом, а впоследствии - сотрудником моего отдела в Акустическом институте АН СССР. В электроакустической лаборатории на Центральном телеграфе мы с ним засиживались допоздна, обсуждая проблемы физической акустики: распространение, излучение, рассеяние звуковых волн и т. п.

В дальнейшем я стал заниматься исследованием акустики радиостудий, из которых велись передачи. Здесь мне, конечно, приходилось встречаться и с проблемами музыкального звучания, но большой роли мое музыкальное образование в этой работе это не сыграло. Студии часто были совершенно неприспособленными для проведения радиопередач, а слуховой контроль качества звучания проводился с использованием аппаратуры. которая сама вносила огромные искажения. По моему проекту была разработана и передана в эксплуатацию на радио контрольная громкоговорительная установка сверхвысокого качества. В результате исследования акустики радиостудий я написал две монографии: “Электроакустика и вещание по проводам” (1936 г) и “Радиовещательные студии и микрофоны” (1939 г, совместно с А.В.Рабиновичем) . После работы по акустике радиостудий я стал заниматься проблемой озвучивания залов и открытого пространства, для чего потребовалось создание акустического полигона, где можно было бы исследовать мощные излучатели звука, в частности, рупорные громкоговорители. В течение двух лет (1936-38 гг.) с той же группой радиотехников я оборудовал в 20 км от Москвы полигон, где мы воздвигли трехэтажную башню с вращающейся верхушкой, на которой крепились исследуемые громкоговорители. Приемный микрофон мог передвигаться на каретке, скользящей по тросу на высоте громкоговорителей в радиальном направлении. Управление движением громкоговорителя и микрофона и запись распределения звукового поля по трем координатам производилась со стенда, расположенного в помещении, рядом с вышкой. Мы исследовали направленность экспоненциальных рупоров, входящих в конструкцию мощных громкоговорителей. В мастерской киностудии на Потылихе были изготовлены пластмассовые макеты рупоров, состоящие из нескольких частей. Комбинируя эти части, можно было составлять рупоры различной длины и с различной скоростью расширения от узкого горла до выходного отверстия (устья рупора). Мы исследовали влияние формы рупора на распределение его звукового поля.

В процессе изготовления рупоров мне приходилось бывать на киностудии, где в это время снимался кинофильм “Александр Невский”. Сцена ледового побоища снималось летом, в немыслимую жару. На площадке, покрытой искусственным льдом, рыцари в теплой одежде и железных доспехах бились с русскими воинами, которые стаскивали их с коней. В паузах участники фильма. обливаясь потом, бежали в тень. чтобы хоть немного охладиться, а режиссер Эйзенштейн командовал, сидя под большим зонтом в пробковом шлеме, майке и шортах. Я эту съемку запомнил на всю жизнь.

По результатам исследования направленного действия экспоненциальных рупоров я написал статью и опубликовал ее в журнале “Электросвязь” в1938 году. В этом исследовании был выявлен. в частности. не замеченный ранее важный эффект. Дело в том, что основной задачей озвучивания является обеспечение равномерного облучения звуком в широкой полосе частот заданной площади. Этому препятствует сильное увеличение направленности излучателя рупора при повышении частоты. Однако оказалось, что при определенных параметрах экспоненциального рупора сужение угла излучения замедляется, и в диапазоне частот порядка 2,5 октав направленность излучения практически сохраняется постоянной. Это привело к идее создания сверхширокополосного рупора, состоящего из трех вложенных друг в друга, как “матрешки”, рупоров с соотношением размеров 1:4:16. Благодаря такому соотношению размеров внутренние рупоры практически не нарушают акустических полей внешних, и такой тройной рупор имеет независимую от частоты диаграмму направленности в диапазоне 8 октав, т.е. в диапазоне фортепиано. К сожалению, эта акустическая система тогда не была реализована, поскольку я вынужден был заняться другой тематикой.

Для исследования причин описанного эффекта я провел измерения акустического поля внутри экспоненциального рупора. Для этого внутри рупора мог передвигаться маленький микрофон. При этом оказалось возможным объяснить эффект, открытый ранее - независимость направленности рупора в определенной полосе частот. Дело в том, что, начиная с некоторой частоты, акустическое поле внутри экспоненциального рупора при приближении к устью отделяется от его стенок, эффективный источник звука уменьшается в размерах и уходит в глубину рупора. Поскольку ширина диаграммы направленности определяется отношением размеров эффективного источника к длине волны, этот эффект приводит к частотно-независимой направленности рупора в некоторой полосе частот, а затем при повышении частоты снова наблюдается сужение диаграммы направленности.

Я по роду своей деятельности часто привлекался для экспертизы различных акустических проектов и расследования различных неожиданных акустических “катастроф”.. Так в 1931 году меня попросили принять участие в комиссии по приемке агитационной акустической установки, которая должна была размещаться на самолете “Максим Горький”, но работала очень плохо. “Максим Горький”, знаменитый 6-моторный бомбардировщик летал над Москвой и без труда мог нести мощные акустические излучатели, через которые бы передавались соответствующие тексты. В комиссию входили: представитель закрытой организации, проектирующей самолет ”Максим Горький”, представитель администрации этой организации (“наблюдающий” кагебешник) и я. Организация эта была не что иное, как знаменитая “шарашка”, где тогда работал А.Н.Туполев, создатель ”Максима Горького”, Сама громкоговорящая система разрабатывалась в Ленинграде в Институте радиоприема и акустики (ИРПА). Задачей комиссии было прослушать работу установки в условиях, приближающихся к реальным условиям ее работы. Мы с представителем “шарашки” и “наблюдающим” за ним сели на “Красную стрелу” и поехали в Ленинград.

В дороге я ломал голову над тем, как будет работать акустическая установка, предназначенная для излучения вертикально вниз, которая должна перекрывать уличный шум. Если пробные эксперименты вести в горизонтальном направлении, то земля существенно изменяет условия работы, и звуковая волна будет затухать сильнее. Это показал еще Н.Н.Андреев, который позже стал директором Акустического института. Мне пришла в голову идея ориентировать громкоговоритель в вертикальном направлении вверх, а для приема использовать самолет, летящий над аэродромом.

Мы приехали в Ленинград и поселились в гостинице “Астория”. На следующий день нас отправили на известный комендантский аэродром и выделили нам три самолета У-2 (ПО-2), которые в народе носили название “кукурузники”. В день испытаний был сильный ветер. Мой самолет вел командующий ВВС Ленинградского района. Мы начали полет на большой высоте, но там нашу установку совершенно не было слышно. Пришлось спуститься ниже и, наконец, вовсе перейти на бреющий полет. Но шум моторов и свист обтекающего фюзеляж воздуха не позволяли не только разобрать отдельные слова, но и вообще что-нибудь услышать. Я предложил летчику лететь на бреющем полете с выключенным мотором - эксперимент был весьма рискованным. Но даже и тогда было только слышно, что кто-то что-то говорит, но слов было не разобрать. Изготовитель установки - научно исследовательский институт Министерства связи требовал подписания акта приемки, несмотря на результаты наших измерений, я же был уверен, что акустическая мощность недостаточна, и написал особое мнение. Позже установку опробовали в горизонтальном направлении, но на расстоянии более километра вообще ничего не было слышно.

Через год в Москве я слышал работу установки “Максима Горького”, летавшего низко над Москвой. Отдельные слова еще можно было разобрать, но общий смысл терялся. По моим впечатлениям, мощность установки следовало увеличить, по крайней мере, на порядок. Волею судьбы я наблюдал и ужасную аварию, произошедшую с “Максимом Горьким” во время полета над Москвой. Мы с семьей видели этой последний полет из окна нашей квартиры на 6-ом этаже дома на 5-ой Тверской-Ямской. Это был прогулочный полет, организованный для работников ЦАГИ, в самолете находилось 40 человек. Мы увидели, как сопровождающий гигантский самолет маленький истребитель врезался в крыло, и оттуда посыпались какие-то предметы, похожие на листовки - это были части крыла. Затем крылья “Максима Горького” сложились, как захлопнутая книга, и он рухнул вниз. Я схватил свой велосипед и помчался на место катастрофы, но все уже было оцеплено, и я только увидел, как выносили тела погибших.

Второй акустической “катастрофой”, к расследованию которой меня привлекли, была плохая работа звукоусилительной установки, которая передавала речь Сталина на 16-ом съезде ВКП(б) в Георгиевском зале Кремля. Для расследования причин акустических искажений в передаче речи Сталина была создана комиссия, в состав которой был включен и я. Дело могло кончиться очень плохо для главного инженера Дрейзена и его помощников - им могли приписать намеренное искажение речи вождя. Георгиевский зал был оборудован акустической установкой для озвучивания стадионов производства немецкой фирмы “Сименс”. До съезда в Георгиевский зал никого не пускали, и операторы налаживали эту установку, не учитывая того, что она должна работать в закрытом помещении. Нас пригласили уже после съезда. Вдоль боковых стен Георгиевского зала были установлены по четыре деревянных колонны, в верхней части которых размещались громкоговорители. С громкоговорителями “Сименс” я был хорошо знаком и имел возможность их изучить в своей лаборатории. Они имели большую мембрану с катушкой, помещенной в мощное магнитное поле порядка 20000 гаусс. Резонансная частота у них была довольно низкая - 100 Гц. Наличие большого магнитного поля вызывало в резонансе тормозящие силы, благодаря чему во всей полосе частот излучение звука было равномерным. Поэтому сначала неясно было, за счет чего ухудшалось качество звука зале. Однако при более подробном ознакомлении, я увидел, что операторы для погашения излишней мощности установки вместо применения гасящих сопротивлений просто вынули понижающий согласующий трансформатор. Этот трансформатор согласовывал высокоомный выход усилителя с низкоомным входом катушки громкоговорителя, коэффициент трансформации был равен 60. Поэтому передача лишилась высокочастотного диапазона, и вся мощность была сосредоточена на низких частотах, а резонанс на 100 Гц повышал электрическое сопротиление катушки до величины, равной сопротивлению электрического выхода системы. На этой частоте акустическая мощность была максимальной.

Но главной помехой был эффект акустической обратной связи - влияние звука громкоговорителей на микрофон, благодаря чему система самовозбуждалась и начинала генерировать на резонансной частоте. Поскольку установка была рассчитана для работы в открытом пространстве, за счет отражения от стен зала условия самовозбуждения наступали раньше, и при попытках увеличить мощность, система начинала, как говорят акустики, “выть”. Я изложил свои соображения комиссии, которая затем приняла решение, что некачественная работа установки в Георгиевском зале была результатом грубой ошибки операторов, явившейся следствием их недостаточной акустической грамотности. Действительно, об акустической обратной связи тогда никто не имел представления, и комиссия представила дело так, что никаких карательных действий против Дрейзена и его помощников не было.

Следующей “катастрофой”, к разгадке которой я привлекался в качестве эксперта, была плохая работа установки двусторонней связи в кабинетах Дворца Труда (ВЦСПС), который располагался в то время на Солянке. В каждом кабинете там находился микрофон и громкоговоритель, включенные в общую сеть. Установка “выла” уже при самых малых мощностях. Оказалось, что микрофоны были помещены в деревянные ящики, которые являлись резонаторами Гельмгольца. Я предложил убрать эти ящики, и система сразу перестала “выть”.

III.

Переход Академию наук СССР. Акустическая комиссия отделения технических наук. Проблемы акустики Дворца Советов. Защита диссертаций. Кавказская экспедиция. Работы по акустике Зала Чайковского (1938-41 гг.).

В 1938 году в моей жизни произошли кардинальные изменения, связанные с переходом в Академию Наук. Профессор С.Н.Ржевкин, заведовавший небольшой акустической лабораторией, т. н. акустическим павильоном Физического института АН СССР (ФИАН), где директором тогда был академик С.И.Вавилов, предложил мне перейти к нему на работу. ФИАН располагался в то время в старом здании на Миусах, где теперь находится Институт прикладной математики РАН, в пяти минутах ходьбы от моего дома на 5-ой Тверской-Ямской. Уже велось строительство нового здания лаборатория на Калужском шоссе (Ленинском проспекте), где сейчас располагается ФИАН. В новом здании лаборатории строились две камеры - реверберационная, где изучалось распространение звука в условиях максимального отражения от стен, и заглушенная, где стены были покрыты звукопоглотителями, и отражение практически отсутствовало.

В это время лаборатории С.Н.Ржевкина было поручено научное руководство разработкой акустического проекта строящегося Дворца Советов. В проекте архитектора Иофана круглый Большой зал Дворца Советов имел высоту и диаметр порядка 100 м, и, соответственно, объем порядка миллиона кубических метров. Таких грандиозных залов еще никто не строил, и было ясно, что акустические методы расчета обычных залов здесь неприменима. Естественно, что меня заинтересовала эта тематика, я понимал. что создание нормальных акустических условий в большом зале возможно только при использовании звукоусилительный систем, а, следовательно, я вновь встречусь с проблемами акустической обратной связи.

Руководителем работ по акустике Дворца Советов был назначен известный профессор С.Я. Лифшиц, который еще в 1917 году опубликовал книгу по архитектурной акустике, где использовал материалы, опубликованные в известной американской книге. По правде говоря, он не очень разобрался как в акустике, так и в английском языке. Поэтому правильным решением правительства было подключить к работе Академию Наук. Таким образом, были востребованы акустики, и это привело в дальнейшем к созданию Акустического института. Работавшие тогда акустики обычно не имели специального физического образования, и, хотя развивались морская акустика, электроакустика, акустика шумов авиационных двигателей и других механизмов, это были работы инженеров-практиков. Дело со строительством Дворца Советов подвигалось медленно, и Академии наук было поручено усилить руководство акустической лаборатории ФИАН. Заведующим лабораторией был назначен тогда еще член-корреспондент АН СССР Н.Н.Андреев, который до этого работал в Ленинграде, читал лекции по акустике и организовал ряд акустических лабораторий. Его назначение произошло в 1941 году. Хотя Ржевкин числился его заместителем, но, отстраненный от руководства созданной им лаборатории, вскоре ушел из ФИАН и стал заведующим вновь организованной кафедры акустики физического факультета МГУ, которой руководил больше 20 лет.

Мое оформление в ФИАН задерживалось, и С.Н.Ржевкин предложил мне некоторое время поработать в группе технической физики отделения технических наук АН СССР, возглавляемой академиком Миткевичем,. В отделение входили комиссии по различным вопросам технической физики, в том числе акустическая комиссия под председательством Н.Н.Андреева, которая занималась не только акустикой, но также радио и телефонией. Я согласился и на время оформления в отделение технической физики устроился на три месяца заниматься озвучиванием территории 2-ой Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, которая размещалась в Измайловском парке. Эту работу предложил мне трест “Связьпроект” Наркомата связи. Впервые в СССР я применил распределенную систему громкоговорителей. Они были заказаны в Ленинграде в том Институте радиоприема и акустики (ИРПА), где ранее разрабатывалась акустическая установка “Максима Горького”. Установка для ВСХВ-2 была разработана мной и представляла собой систему высоких пятнадцатиметровых мачт, на которых крепились оригинальные громкоговорители в виде “свернутого” рупора со звукоэкранирующим колпаком сверху. Это делалось с целью экономии объема, на акустические характеристики же не влияло, т.к. звук распространяется внутри рупора. Максимальное расстояние между громкоговорителями выбиралось так, чтобы не возникало эффекта эха от соседних громкоговорителей, Это гарантировало слитность звучания, и в целом вся система создавала звучание, замирающее во времени подобно эффекту реверберации в зале.. Из физиологической акустики было известно, что это происходит, когда время распространения звука больше 60 мс, т.е. расстояние между мачтами больше 20 м. При меньшем расстоянии звуки усиливают друг друга и воспринимаются, как один, так же, как за счет эффекта реверберации в зале. Реверберация, или послезвучание, в зале обусловлена отражением от стен и потолка и имеет положительный эффект, т.к. улучшает качество звука. Так, в церковных помещениях реверберация достаточно большая и еще усиливается специальными резонаторами - “голосниками”. Именно она придает торжественное звучание церковному хору и органу. В концертных залах реверберация несколько меньше. Что касается системы озвучивания, примененной на ВСХВ, она давала эффект реверберации, такой же, как и в зале. Сохранилось фото моего отца, сидящего на скамейке на ВСХВ и слушающего звучание нашей установки - он был первым ее слушателем.

В отделении технических наук меня приняли на должность старшего научного сотрудника и ученого секретаря акустической комиссии. Примерно раз в два месяца на совещаниях комиссии заслушивали доклады специалистов в различных областях технической акустики. Что касается научной работы, то я начал заниматься акустикой Дворца Советов.

В этот период Ученый Совет ФИАН проявил интерес к работам по акустике в группе технической физики и направил к нам своего представителя - кандидата физ.- мат. наук Д.И.Маша. Выполнив поручение, он заявил на очередном заседании Ученого Совета следующее: “ Никаких работ по акустике там не ведется, а есть только один старший научный сотрудник Ю.М.Сухаревский, да и тот - концертмейстер (!)” Очевидно, он имел в виду, что я концертирующий пианист. Однако вскоре степень моей квалификации, как физика, выяснилась, я был направлен в лабораторию Ржевкина, и исследование акустической обратной связи было включено в план работы лаборатории.

В Акустической лаборатории проводилось много интересных исследований. Одним из направлений было изучение звука человеческого голоса и особенностей слухового восприятия. Другим направлением было исследование резонансных звукопоглотителей. Резонаторы Гельмгольца, представляющие собой воздушный объем, играющий роль упругости, и узкое горло, в котором колеблется масса воздуха, были известны очень давно и использовались в качестве тех самых “голосников” в церквях и общественных зданиях. Если в горло резонатора вставить звукопоглощающий материал, такая система на резонансной частоте активно поглощает звук за счет большой амплитуды колебаний. Эти работы были продолжены потом на физическом факультете МГУ. Третьим направлением было изучение аномалий отражения ультразвука от пластины, которое, как оказалось, возникает за счет возбуждения в ней продольных и изгибных колебаний.

В 1939 году я защитил кандидатскую диссертацию, посвященную исследованию акустических полей рупорных громкоговорителей по результатам моих экспериментов на акустическом полигоне Института связи, и опубликовал работы в журналах “Электросвязь” и “Известия АН СССР”.

По вопросам обратной акустической связи я опубликовал несколько работ, которые были представлены академиком С.И.Вавиловым и напечатаны в четырех выпусках журнала “Доклады АН СССР” за 1940 год. По этим материалам я в том же году написал докторскую диссертацию. Выбор темы был не случаен, т.к. с явлением акустической обратной связи, как уже упоминалось выше, я много раз сталкивался и в своей работе в экспертных комиссиях, и в дальнейшем, в работе над акустикой Дворца Советов.

Перед защитой диссертации я сделал доклад на Ученом Совете ФИАН. Доклад я проиллюстрировал демонстрацией работы звукоусилительной установки, состоящей из микрофона, усилителя и громкоговорителя. Усиление установки было доведено до величины, близкой к порогу генерации. В первой, теоретической части доклада интерес слушателей был умеренным. Но когда я для демонстрации эффекта обратной акустической связи взял со стола президиума граненый стакан и поднес его к микрофону, установка “завыла” на частоте стакана, как резонатора Гельмгольца, который повысил уровень звукового поля у микрофона и, соответственно, коэффициент обратной связи системы. В зале наступило оживление, и моя диссертация была одобрена. Защита состоялась в моей alma mater - Энергетическом институте в 1940 году. В числе моих оппонентов были Н.Н.Андреев и С.Н.Ржевкин. Таким образом я стал молодым доктором технических наук. Этот мой статус за последние 60 лет моей научной и научно-организационной деятельности не возрос (о связанных с этим обстоятельствах я упоминаю ниже). Замечу однако, что он во многих случаях облегчал мне тернистый путь от получения научных результатов до их практического использования - дела, которое я всегда считал важнейшим. Докторская степень оказала мне неоценимую услугу в работе и неизменно содействовала мне в борьбе с чиновниками, как в погонах, так и без них.

Я продолжал работать в акустической комиссии. Одно из ее заседаний было посвящено докладу профессора С.Я.Лифшица, который в это время являлся научным руководителем акустического проекта Дворца Советов. Кстати, последняя его работа, зал им.Чайковского, обладал с акустической точки зрения, огромными недостатками. Из содержания доклада стало ясно, что профессор Лифшиц не понимает проблем, возникающих в связи с размерами Большого зала. Лифшиц был освобожден от научного руководства. При строительстве Дворца Советов (СДС) был организован акустический отдел. По предложению Н.Н.Андреева начальником отдела был назначен Л.Д.Розенберг из Киевского института киноинженеров, в прошлом дипломник Н.Н.Андреева. Л.Д.Розенберг со свойственной ему кипучей энергией, организаторским талантом и научно-технической эрудицией развернул большую работу, пригласив большое число талантливых молодых специалистов, в том числе своих бывших дипломников по кафедре акустики Киевского института киноинженеров. Он также организовал при акустическом отделе лабораторию, которую возглавил инженер В.С.Григорьев, до этого работавший в НИКФИ по созданию громкоговорителей для киноаудиторий. В.С.Григорьев выполнил большую работу по оснащению своей лаборатории метрологическим оборудованием, в том числе и импортным.

Научное руководство разработкой акустического проекта было возложено на бригаду, в которую входили Андреев, Ржевкин, Розенберг и я. Я также был принят консультантом в отдел акустики СДС, который выделил мне группу инженеров для проведения экспериментальных работ по изучению акустической обратной связи. Эта группа проводила эксперименты в конференц-зале отделения технических наук

Что касается акустической лаборатории ФИАН, то она ничего не делала по Дворцу Советов и продолжала в основном заниматься своей прежней тематикой. Лаборатория не получила новых кадров (кроме меня) для выполнения задачи, связанной со строительством Дворца Советов. Не была даже разработана программа академических исследований, обеспечивающая решение основных задач акустики Дворца Советов. По-видимому, все это вызвало беспокойство академика С.И.Вавилова за судьбу акустического проекта Дворца Советов и побудило его в 1940 году пригласить возглавить акустическую лабораторию ФИАН Н.Н. Андреева, который жил до этого в Ленинграде и очень не хотел переезжать в Москву. Ему предложили роскошную квартиру в лучшем академическом доме напротив 2-ой Градской больницы, и в конце концов он все-таки согласился переехать в Москву и возглавить лабораторию. Его заместителем был назначен С.Н.Ржевкин. Естественно, что последний, как создатель лаборатории, был чрезвычайно обижен и вскоре (в 1942 году) перешел в университет, где стал заведовать только что организованной кафедрой акустики, руководителем которой он был более 20 лет. Что касается акустической комиссии, то она была переведена из отделения технической физики в физико-математическое отделение АН СССР. Естественно, что за короткий период до начала войны существенных изменений в положении дел не произошло.

Одной из главных акустических задач в Большом зале Дворца Советов было заглушение потолка, которой при высоте зала 100 м должен был вызывать сильное эхо. Для разработки поглотителя Большого зала Дворца Советов акустический отдел СДС пригласил Г.Д.Малюжинца, который предложил для потолка Большого зала применить слоистый поглотитель в виде тонких медных сеток с увеличивающейся густотой и с уменьшающимся по глубине пространственным периодом слоев сетки. Эти многослойные сетки по заданию должны были поглощать 99% падающей звуковой энергии, начиная с некоторой нижней граничной частоты. Для расчета поглотителя Г.Д,Малюжинец использовал импеданс-годограф, с помощью которого можно было определить минимальную волновую толщину поглотителя на нижней граничной частоте. Эта толщина составляла доли длины волны граничной частоты, в то время как для однородного поглотителя потребовались бы толщины порядка нескольких длин волн. Лабораторные исследования слоистого поглотителя подтвердили оценки Г.Д.Малюжинца.

В дальнейшем была выдвинута идея полностью заглушить и стены Большого зала, а пространственно-временную картину звукового поля создать с помощью электронных устройств задержки сигналов. Одна из возможных схем задержки, основанная на использовании акустической обратной связи, была разработана в моей диссертации. Рабочую модель звукоусилительной установки Большого зала ДС предполагалось создать в условиях открытого пространства силами акустической лаборатории СДС.

Наряду с моей основной работой по акустике Дворца Советов в период 1940-41 гг. я занимался и другими акустическими проблемами. Так, летом 1940 мы с В.А.Красильниковым, работавшим тогда в Институте геофизики, решили организовать совместную экспедицию ФИАН и Института геофизики в район Эльбруса для изучения флуктуаций акустического поля в турбулентной атмосфере на протяженных трассах. Располагая излучатель и приемник звука на склонах гор, разделенных глубокой впадиной, можно было снизить искажающее влияние на звуковое поле отражение от поверхности земли. Руководителем экспедиции со стороны ФИАН был назначен я, а со стороны Института геофизики - В.М. Бовшеверов.

Для точки измерения было выбрано место на склоне Эльбруса, обращенного к реке Баксан, на кромке льда, на высоте 3500 м, для точки приема - вершина хребта Чегет, отделенного от Эльбруса глубокой Баксанской долиной на расстоянии 7 км от точки излучения. Подготовка акустической части установки была возложена на ФИАН, а радиотехнической - на Институт геофизики. Излучающая часть установки состояла из дизель-генератора и мощного громкоговорителя с огромным рупором, способным осуществлять направленное излучение на низких частотах, начиная от 100 Гц. Там же располагался радиоприемник. Двухметровый рупор был сделан по моему заказу в Ленинграде. Аппаратура была смонтирована на тележке, которая втаскивалась в гору трактором. В точке приема находился микрофон и радиопередатчик. Принимаемый акустический сигнал модулировал радиочастотный сигнал. который транслировался по радио в точку излучения, где детектированный сигнал сравнивался с посылаемым, что позволило помимо измерения амплитуды сигнала одновременно измерять также его фазу. В результате работы были получены многодневные записи флуктуаций амплитуды и фазы акустического сигнала, распространявшегося практически в условиях свободного пространства. Обработка этих результатов, произведенная В.А.Красильниковым и В.М.Бовшеверовым, позволила определить параметры флуктуаций, которые оказались в согласии с теорией структуры турбулентности атмосферы Колмогорова-Обухова. Наша работа была первым исследованием флуктуаций звукового поля на протяженных трассах. Впоследствии выяснилось, что аналогичные эксперименты в тот же период независимо проводились в Германии на равнине при расположении излучателей и приемников на 30-метровых мачтах, что ограничивало возможные расстояния, на которых удавалось существенно снизить влияние поверхности земли.

В нашей кавказской экспедиции бывали и комичные случаи. Однажды установка почему-то не работала, и мы с техником решили штурмовать ближайший горный пик, пока наши товарищи на противоположном конце ущелья не кончат ремонт. Мы пошли по скаальному гребню, но вскоре были вынуждены подниматься по нему верхом, преодолевая “жандармы” - большие глыбы, стоящие на гребне. Перелезая через третий “жандарм”, мы услышали, что установка заработала и начала передавать сигналы. По-видимому, на той стороне ущелья решили, что мы включили микрофон и радиоприемник, однако мы сидели на горе и вернулись обратно только через час. К этому времени установка работать перестала, и Красильников передал, что измерение прошло нормально. Интересно, что они там принимали... Об этом случае я рассказал Красильникову лет через сорок.

Надо сказать, что с Бовшеверовым у меня отношения не сложились. Он все время пытался командовать, хотя наши действия должны были быть на паритетной основе. Самый неприятный случай произошел накануне отъезда, когда Бовшеверов приказал собираться, а я считал, что можно один день отдохнуть. Он мне нагрубил, я ему тоже. В результате этого в опубликованной Бовшеверовым и Красильниковым статье по результатам экспедиции не было не только упоминания моей фамилии, но даже упоминания о совместной работе, несмотря на то, что вся акустическая система была предоставлена ФИАН.

Осенью 1940 года я был приглашен на экспертизу введенного в строй концертного зала им.Чайковского, акустические свойства которого оказались неудовлетворительными, что констатировали как слушатели, так и исполнители, а известные музыканты отказывались выступать в этом зале. Я провел там исследования, применив новый в акустике помещений импульсный метод, который был использован в США десятью годами позже. Звуковые импульсы возникали при замыкании контактов, в качестве “ключа” использовался маятник Гельмгольца. Этот метод позволил изучать процесс становления звука, в частности, картину прихода прямого звука и первых отражений. Выяснилось. что паузы между ними превышают 60 мс, что нарушает слитность звука и вызывает отмечаемый слушателями эффект акустического дискомфорта. Все эти дефекты могли бы быть ослаблены при наличии сценической коробки, дающей отражение в первый момент после начала звука, которое заполняет паузы. Одной из причин неудовлетворительной акустики зала являлась его эллиптическая форма, благодаря которой звук, излучаемый в одном из фокусов эллипса, расположенного у авансцены, концентрировался в другом фокусе, причем с большим запаздыванием, так что зал не “поддерживал” голоса артиста или звука инструмента. В партере были “провалы” звукового поля. Кроме того, отрицательную роль играло устройство потолка, представляюшего собой пластины толстого стекла “сталинита”, уложенные на сетку без герметизации. Над потолком располагался огромный чердак объемом в половину объема зала. Отзвук этого чердака проникал в зал и “затягивал” мощные аккорды оркестра.

Для выяснения вопроса о возможных причинах эффекта короткой реверберации я обратил внимание на то, что ножки кресел в партере были обиты фанерой, и в образовавшемся ящике проходили трубы вентиляции. Выходное отверстие было сделано в спинке кресла против лица сидящего сзади слушателя. Измерение поглощения такой конструкции показало, что значительное поглощение на низких частотах связано с колебаниями стенок фанерного ящика, как низкочастотного резонатора.

Прослушав игру оркестра при наполненном зале, я подошел к тому же С.Я.Лифшицу, автору акустического проекта зала и сказал, что в Зале Чайковского слишком короткая реверберация на низких частотах. Но он отрицал это и, напротив, предполагал разместить в зале еще 500 кв.м. звукопоглотителей, от чего я его предостерег.

Результаты обследования зала Чайковского я должен был доложить в ФИАН 25 июня 1941 года, но эти планы были нарушены разразившейся войной. К сожалению, все материалы исследования акустики зала Чайковского были утеряны при эвакуации ФИАН. После войны администрация Зала Чайковского предложили мне снова вернуться к исследованию акустики этого зала, но когда я в качестве кардинального решения предложил поставить сценическую коробку, хотя бы стеклянную, чтобы не нарушать интерьера зала, с этим не согласились. Надо сказать, что к тому времени я уже был уже поглощен совсем другими акустическими проблемами.